сам он, легкий, тонкий, как луч, весь потянулся навстречу этому свету и ветру…

Будто во сне донесся до него голос стрелецкого головы Василья Брехова:

— Ой, держите его, ребята… держите!..

Данила вдруг глотнул чего-то липкого, сладковатого — и смутно понял, что это кровь. Он хотел было попросить, чтобы ему утерли губы, но тут же мягко провалился во тьму.

Когда миновал первый приступ страха, Ольга пошла искать Данилу. Она обошла стены, но в дыму ничего нельзя было разглядеть.

Со стен уносили мертвых и смертельно раненных. Многие, по стародавнему обычаю, просили постричь их, чтобы умереть в иноческом чине. Их несли прямо в Успенский собор, спешно совершали обряд пострижения и надевали монашескую рясу — часто уже на мертвое тело. Среди них Данилы не было.

Наконец, Ольга встретила просвирника Игната, который шел со стены, взлохмаченный, потный, с измазанным гарью и пороховой пылью лицом. За эти десять дней жизни в крепостных стенах Ольга успела познакомиться со всеми друзьями Данилы.

— Дяденька Игнат! — обрадовалась она. — Никак на стены ходил?

— Ходил, молодка, ходил! — и сухонький просвирник вдруг удало подбросил большую корзину, которую нес с собой. — Жарко бьются, девка!

Он приблизил к ней желтокожее, хитро улыбающееся лицо:

— Просфорок горяченьких снес им, соколам боевитым!

— Дяденька Игнат!.. — взмолилась Ольга. — Не видал ли Данилу Селевина?

— Эко, хватилася, молодка, его в больнишну келью унесли. Тамо ныне…

Но Ольги уже и след простыл.

В больничной келье она сразу узнала Данилу. Он лежал, закинув голову и смежив глаза. Молоденький служка и старый монах-лекарь неловко стаскивали с Данилы намокший от крови стрелецкий кафтан.

— Умучаете вы его, недосилки!.. — горестно вспылила Ольга и бросилась к его бесчувственному телу. Ловкими руками Ольга сняла с Данилы кафтан и перевязала раны. Он был ранен в шею и плечо. Монах-лекарь сказал, что раны «не зело опасны, токмо кровушки много вытекло».

Ольга, не отводя глаз, смотрела на залитое багровым румянцем лицо Данилы, на почерневшие от жара губы. Вдруг ей показалось, что он не дышит. Она припала ухом к его груди и замерла в немом и безмерном блаженстве — сердце Данилы стучало горячо и часто, словно торопясь работать наперекор всему.

— Загостилася ты, молодица… — прошамкал монах-лекарь.

— Ох, не гони меня, отче, не гони…

— Ино муж он тебе аль брат?

— Муж!.. — прошептала Ольга и еще жарче повторила. — Муж, истинно!..

Сполошный колокол уже перестал гудеть. Пушечная пальба все реже взрывала вечерний воздух. Крики и стоны людские все глуше доносились с обширного двора. Страшный, кровавый день кончился. Ольга слышала, как мягкими, осторожными шагами в военный лагерь вступает тишина, ночь, сон.

Несколько крупных капель стукнули в окно и тут же, словно раздумав, замолкли — случайный, неверный дождь. И сама тишина была неверной, ненадежной, но и она была благословенна. Ольга и Данила были словно одни в мире. Ее руки обнимали его, она слышала стуки его сердца, ощущала жар его тела. Его сомкнутый рот и глаза хранили бесчисленное множество слов и взглядов, предназначенных только для нее. И как же могла она хоть на минуту оторваться от него, когда в жизни ей только он один был нужен! Вина ее перед ним вдруг показалась неокупной, даже если б она всю кровь свою отдала ему.

— Выхожу тебя, милой, моленой ты мой! — шептала Ольга, меняя сохнущую повязку на его пылающей голове.

Вдруг на соседней постели кто-то простонал:

— Пи-ить!

Ольга вздрогнула, огляделась. Ни старого монаха, ни послушника в келье не было.

— Пи-ить… голубчики… пить!.. — еще жалобнее простонал голос.

Ольга встала, зачерпнула квасу и подала кружку в чьи-то дрожащие руки, такие же горячие, как у Данилы. Пожилой стрелец, раненный в ногу и руку, силясь приподняться, опять упал на подушку.

— Кто тут жив-человек… поднеси квас-от… богом молю!..

Ольга поднесла питье к его пересохшим губам. Раненый жадно пил частыми глотками, а она плечом поддерживала грузное тело. Только он напился, чей-то осипший от боли и жара голос тоже попросил пить.

Потом кто-то умоляющим голосом попросил сменить повязку, кому-то надо было поправить подушку, кого-то надо было укрыть — вокруг Ольги и Данилы кипел страдающий, истекающий кровью мир. Молодая женщина ходила от постели к постели, будто она была милосердным другом и сестрой всех этих окровавленных в бою людей.

Всю ночь Ольга проходила между ранеными. Данила все спал тяжким сном, плотно смежив веки. Ольга припадала головой к нему на грудь, слушала горячий стук его сердца, но, едва кто вскрикнет, отходила от своего единственного и шла облегчать боль неизвестному человеку. Наконец, присев на скамью, она заснула.

Ее разбудил стук. Железная рама слюдяной оконницы распахнулась от ветра и стучала о стену. Солнечный, погожий рассвет заглядывал в комнату. Данила лежал на боку и смотрел на Ольгу сияюще-испуганными глазами, словно не веря, что видит ее наяву.

«Все бо помнят, егда Московское государство разорене бысть, и грады, и веси, и церкови огню и мечу преданы быша, и всяки душа от мала до велика истреблена быша, и Московское государство и грады обладаемы быша от поляков и литвы и от немец, прочие же грады от русских воров разоряемы бяше, и Московскому государству не бысть ниоткуда помощи… и во время разорения Московскому государству обитель его немалая подпора и поможение бысть… и пристанище князем и боярам и всякого чину людям…»

«…ина же и своима очима видехом…»

Из записей келаря Симона Азарьина. «Библиографические изыскания», Москва, 1845 г.

Ольга быстрым шагом шла к келарю Симону Азарьину. Монах-лекарь, старец Фома, приказал ей принести от келаря книгу-лечебник, чтобы узнать способ приготовления некоей мази.

Прошло несколько дней после ранения Данилы. Раны его начали затягиваться, но он настойчиво требовал «вызволить» его скорее, — он слышал, как перестреливались крепостные и польские пушки, и хотел быть на стенах.

Только взбежала Ольга на крыльцо келарской кельи, как Осип грубо дернул ее за душегрею.

— Вот она, жена моя богоданная!.. Уж буде, буде, женушка, от мужа хоронитися… Сказывай, где шастала?

Ольга смотрела на него странным взглядом, словно только что пришла в себя, — за эти дни она совершенно забыла о нем.

— Где была, лукавая? — и Осип злобно стиснул ее пальцы.

Ольга вырвала руку и, будто внове узнавая, оглядела грязные кудри Осипа с запутавшимися в них соринками и соломинками, на его недавно щегольской, а теперь вымазанный землей и дегтем кафтан.

Женщина вспомнила что-то, и злым румянцем вспыхнуло ее лицо.

— А где ты был? Когда утресь зачалось стреляние, небось вмиг под телегу полез…