на людях; сделка с дьяволом и совокупление с демонами; насылание духов на других людей, чтобы вызвать у них одержимость; принесение в жертву младенцев, поедание их плоти, использование их жира для приготовления бальзамов и мазей. Эти необычные признания недвусмысленно свидетельствуют о том, что пытка и правда не идут рука об руку. Некоторые из сознавшихся в колдовстве, возможно, сами поверили в свои рассказы, интернализируя внушенные им представления о грехе, Сатане и разрушительной мощи зависти или гнева как ощутимых силах, действующих в материальном мире. Но эта вера, эта правда стала плодом кропотливой идеологической работы, будучи выкована и отполирована в огне пыточной комнаты. Русские колдуны сознавались в куда более правдоподобных преступлениях: приготовлении питья из кореньев, разбрасывании соли на перекрестках, взятии земли из могил для подкладывания в похлебку своим недругам. Порой они сообщали, что призывали злых духов или видели человечков, резвившихся на подносе с солью, и это было куда правдоподобней признаний европейских магов в полетах по ночам, сношениях с демонами, перемене облика и людоедстве. Тем не менее судебные дела фиксируют широкое распространение признаний, полученных под пытками, и подтверждают тот факт, что вынужденные признания даже в глазах властей были далеко не самым надежным способом узнать правду.

Это и есть существенная ошибка, заключенная в самой идее пытки. Ее сторонники утверждают, что, хотя средство кажется неприглядным, оно работает, а суровые времена требуют суровых мер. Но если в раннее Новое время люди соглашались признаться в чем угодно, лишь бы избавиться от боли, значит, это верно и для более поздних эпох. С учетом того, что пытка ведет скорее к конструированию «правды», чем к установлению правды как таковой, ее возвращение в качестве орудия допроса из темных глубин истории – где ее, казалось, навсегда похоронили мыслители Просвещения со своим рациональным подходом, – выглядит пугающим. И вновь актуальным кажется едкий комментарий Сартра относительно реабилитации пытки как средства управления вскоре после ужасов Третьего Рейха. Крик души, обращенный к Франции 1958 года, как ни печально, вполне мог бы прозвучать в США и любой другой стране в наши дни: «Отступление было постепенным и незаметным. А когда мы подняли голову, то увидели в зеркале ненавистное чужое лицо: наше собственное» [Alleg, Sartre 1958: 100].

Глава 8

Колдовство, ересь, предательство, бунт

Наиболее возмутительные преступления

Пытки играли немалую роль в расследовании серьезных уголовных преступлений, но лишь самые тяжкие из них влекли за собой град ударов хлыстом или неумеренное применение пытки огнем, водой и раскаленными клещами, что считалось нормой в случае преследования за колдовство. Решения по большинству дел выносились на основе свидетельских показаний, улик, сведений о личности обвиняемого, пытка же обычно не применялась вовсе. Даже если серьезность преступления требовала пыток, последние по большей части сводились к битью кнутом и / или подвешиванию на дыбе. В своем исследовании, касающемся русской судебной системы в целом, Коллманн, изучившая сотни дел, выявила лишь три вида преступлений, при обнаружении которых подозреваемым приходилось испытать на себе весь арсенал пыточной комнаты: кнут (до сотни ударов за раз – непереносимое для человека количество), дыба (с грузами), раскаленные клещи, прижигание огнем, пытка водой. К самым изощренным пыткам прибегали, если человек подозревался в предательстве, ереси или колдовстве [Kollmann 2009: 165–166].[476]

Наш труд приближается к концу, и настало время рассмотреть, почему колдовство, вместе с предательством и ересью, образовало, так сказать, нечестивый тройственный союз, почему именно эти преступления считались самыми страшными, требующими самого сурового расследования. Если объяснения, предложенные в этой книге, верны, колдовство не заслуживает столь высокого (или, если угодно, столь низкого) положения. В предыдущих главах говорилось о том, что представления о колдовстве, господствовавшие в России, отличались от европейских отсутствием всеобъемлющего «сатанинского» нарратива, изображавшего поступки ведьм и колдунов как акты разрушения вселенского масштаба. Русских колдунов, как мы видели, не считали организаторами разветвленного заговора, имевшего целью свергнуть царскую и божественную власть, и не подозревали в заключении сделки с дьяволом. В них не видели участников еретических антихристианских культов или сексуальных хищников-совратителей. Почему же их будничные практики и «кухонная» магия настолько беспокоили власти и подданных Московского государства, что эти чародеи испытывали на себе всю жестокость тогдашних законов и подвергались самым безжалостным пыткам? Может показаться, что это наблюдение опровергает все утверждения, высказанные нами ранее. Из-за чего колдовство считалось чудовищным преступлением, расследование которого требует крайних мер?

Исследователи охотно проводят параллели с ситуацией в католической и протестантской Европе, из-за чего связь колдовства с изменой и ересью кажется естественной и не вызывает удивления. В западной демонологии ересь и неизбежно вытекающее из нее предательство Господа считались неотъемлемыми и определяющими признаками колдовства. Эти рассуждения имеют под собой прочную документальную основу применительно к Европе, но в трудах, посвященных России, они, как правило, заимствовались, а не применялись с учетом местных реалий. Европейские законы и верования помещали целителей, предсказателей, поставщиков вредоносных и любовных заговоров в то же воображаемое пространство, где находились еретики и бунтовщики, бросавшие вызов небесному и земному порядку – это было частью единого, грандиозного по масштабам, многовекового восстания. Применительно же к Московскому государству такая обостренная реакция на магические преступления соответствует аргументации, предлагаемой в этой книге: колдовство являлось возмутительным покушением на хрупкие личные связи, на которых держался этический порядок, определямый понятиями иерархии и зависимости.

Ересь и колдовство?

Если говорить о Европе, то умозрительное объединение колдовства, ереси и бунта выглядит вполне оправданным, и более того, очевидным и интуитивным. Усиление преследования ведьм в позднесредневековой Европе давно уже объясняется учеными как результат изменившегося понимания угрозы с их стороны. Папа Адриан в 1523 году объявил, что ведьмы виновны в «порочном еретичестве»:

Многие люди обоих полов… забыв о спасении своих душ и отдалившись от католической веры, образовав некую секту, всецело отрицают веру, полученную со святым крещением, попирают святой крест и обращаются с ним самым подлым и бесчестным образом, главное же – совершают надругательство над святыми дарами, признавая дьвола своим повелителем и хозяином, обещая ему поклонение и повиновение, и посредством нечестивых заклинаний, чар, волшебства и прочих нечистых магических обрядов постоянно причиняют ущерб и повреждения людям, животным и плодам земли… ведя собственные души к смертельной погибели и нанося оскорбление божественному величию Господа [Kors, Peters 1972: 246].

Это папское высказывание, где смешивается все и вся, целиком проясняет проблему. Переклассификация колдовства из malefi-cium, действия, призванного нанести ущерб, в ересь, связанную с отречением от Бога и принесением присяги дьяволу, открывало дорогу к целенаправленному