преследованию и последующему сожжению ведьм – что и случилось в раннее Новое время. Жан Кальвин, занимавший особое место внутри западного христианства, определял колдовство как «опровержение служения Господу и извращение порядка вещей». Еретики отворачивались от Бога, «служа сатане, как полагается служить Господу», что являлось бунтом. Даже в отсутствие признаков ущерба этого хватало, чтобы определить колдовство как скверну, заслуживающую самого сурового наказания. Согласно Кальвину, одному из многих, кто высказывался по этому вопросу, «хотя прочие пороки следует прощать, этот подлежит наказанию и полному искоренению» [Kors, Peters 1972: 269–270]. Эта же драконовская логика применялась и к светской стороне уравнения. Ради сохранения небесного и земного порядка колдовство, смертоносный конгломерат ереси и предательства, необходимо было вырвать с корнем.

В России, как мы уже видели, не было такого всеобъемлющего нарратива, который бы включал в себя понятия, связанные с колдовством; и хотя в текстах встречаются такие термины, как «еретик» и «еретический», систематической связи между ересью и колдовством московиты не устанавливали. Лишь сравнительно немногие участники судебных тяжб употребляли термин «еретический», обличая предполагаемых колдунов, но даже когда это случалось, он служил приблизительным синонимом слова «колдун»[477]. В данном контексте он редко соотносился – если соотносился вообще – с систематическим, организованным набором неортодоксальных верований и практик, а тем более с массовым раскольническим движением. Обвинения в ереси – как в самостоятельном преступлении или в сочетании с другими разновидностями бунта и вообще «воровства» – выдвигались нередко, но только в двадцати двух из рассмотренных нами случаев слово «ересь» является частью обвинения[478]. В одном деле, относящемся к концу столетия, зафиксированы обвинения против «вора и еретика» Любима Аникиева сына и его сына Ивашки. Согласно челобитной, которую подала одна из их предполагаемых жертв, отец под пыткой сознался в своем преступлении. «В том своем еретичестве он винился: испортил у меня, сироты вашего, женишко мою». В глазах жалобщика порча – основа колдовства – представляла собой еретическое деяние [Семевский 1892, № VII: 70–71]. В 1677 году несколько жителей города Курмыша подали челобитную на бродягу по имени Сенька Иванов и его жену, обвинив их в ереси и насылании порчи. «А в роспросе и с пыток сказали, что они на Курмыше испортили еретическими словами и отравами мужеска полу и женска многих людей» [Новомбергский 1906, № 29: 108–109][479]. Хотя в обвинениях и попадается термин «еретический», все их составляющие склоняют к мысли о будничной, бытовой магии, которая становилась главной причиной подобных жалоб в XVII веке: заговоры, отрава, корни и, наконец, порча. Войска, посланные на подавление восстания Стеньки Разина, схватили «вора-еретика-старицу» Алену Арзамасскую, водившую войска и насылавшую порчу при помощи обычных средств – кореньев и заговоров. Сочетание таких качеств, как «еретик» и «старица» (колдунья), опять же, выглядело вполне правоподобным; в этом случае к ним приплюсовывалось еще одно – «вор» (бунтовщик) [Швецова 1957, 2, I, № 293: 366–368]. Концептуальные различия между этими терминами подлежали специальному обдумыванию, и мало у кого из их соотечественников возникали такие же ассоциации.

На одном из процессов ярлык «ересь» был навешен на очевидное святотатство. Ткача-черкаса обвинили в краже просфоры из местной церкви и использовании ее для приманивания людей: «Чтоб к нему к ево ремеслу ходили и ремесло ево любили а товарыщев своих Ахтырских ткачей людем остужал». При виде пыточных орудий ткач признался:

Он Сидорка церковную просвиру без дароносицы взяв в Ахтырском в церкви… А взяв тое просвиру, мочил в воде. И тою водою кропил ремесло свое для того чтоб к нему люде ходили и работу ево любили. А людей де свою братью ткачей он Сидорка не остужал и никово тем не портил. И покрепя де то свое ремесло, тое просвиру съел[480].

Описывая «волхование» (термин, применявшийся для нерусской магии) ткача, судебный писец употребил слово «еретическое», но затем его обвинили в использовании магического влияния на торговлю, а о ереси больше не упоминалось. Существует также небольшое количество дел, в которых выдвигались обвинения в ереси и хранении «черных книг»: эта связь довольно последовательно проводилась в указах и запретах, издававшихся верховной властью. Но чаще всего прилагательное «еретический» служило лишь для усиления существительных «колдовство», «волшебство» и не приобретало конкретного религиозного значения, причем оба эти слова были взаимозаменяемыми. Ярлык «еретический» свидетельствует о том, что церковь выказывала беспокойство по поводу магических практик, но не соотносится со сколь-нибудь серьезным представлением о магии как акте организованного, доктринального или принципиального разрыва с христианским учением или православным миром[481].

Политическое преступление?

В поисках общего знаменателя для триады наиболее тяжких преступлений в России – предательства, ереси и колдовства – некоторые предлагают отнести их к разряду «политических преступлений». Политика лучше, чем уводящее в сторону понятие ереси, позволяет выявить, какие тревоги приводили к преследованию колдунов. Но и это объяснение имеет свои границы. С тех пор как у исследователей появился интерес к данной теме, колдовские процессы в России считаются разновидностью политических процессов. Н. Я. Новомбергский утвердил эту точку зрения, решив опубликовать избранные дела о колдовстве в качестве приложения к двухтомному труду «Слово и дело государевы», посвященному делам о государственной измене [Новомбергский 1906]. Уилл Райан приписывает и «политическую окраску» вопроса, и преобладание мужчин среди обвиняемых тому обстоятельству, что слушание дел о колдовстве велось по преимуществу в судах Разряда – военного ведомства: соответственно, у мужчин имелось больше шансов попасть в число подозреваемых, особенно у таких мужчин, которые навлекали на себя гнев власть имущих и легко могли попасть под обвинение. По замечанию Райана, страна управлялась плохо, приказам не хватало сотрудников, поэтому до официального процесса, скорее всего, доводились только дела «мужчин, состоявших на службе у государства или церкви» [Ryan 1998: 72, 76, 77, 81].

Многие процессы полностью укладываются в эту «политико-военную» концепцию, но она может ввести в заблуждение. Русские суды внимательно выслушивали жалобы мужчин и женщин всех состояний, от бояр и архиепископов до крепостных и холопов. Расследования начинались по инициативе снизу, и ни один поданный царя не стоял слишком низко для того, чтобы ожидать – и даже получать – от должностных лиц то, что Джордж Вейкхарт назвал «надлежащим судопроизводством и равенством перед судом» [Weickhardt 1992]. Процессы, о которых говорится в этой книге, начинались после челобитных, подававшихся посадскими людьми, крестьянами, приказчиками, священниками, монастырскими служителями, дьяконами, холопами, мужчинами и женщинами, наряду с боярами, и игуменами, причем речь идет о жителях всех областей государства, а не только крупных городских центров. Участниками процессов о колдовстве были не одни только высокородные, влиятельные