— Выключай свет в сарае. Иди к нам. Скорей, Мэгги. Пора ужинать. Еда остывает.

Вторая история давних времен

— Мевинжа[226], мевинжа, — начала Игнатия свой рассказ сразу после того, как первый мягкий снег накрыл землю белым одеялом, отделив мир живых от мира мертвых. — Это было давным-давно. Еще до начала времен. Тогда все сущее могло говорить, и люди обладали необычной силой. В те годы в лесу жил один человек с женой и двумя маленькими сыновьями. Дела у них шли хорошо, всего им хватало. Но однажды, приготовившись выйти на охоту, муж заметил, что жена надела белое кожаное платье, воткнула в волосы перо и повесила костяные серьги — короче, постаралась украсить себя, как только могла. Сначала он подумал, что жена старается угодить ему, но, вернувшись с санями, полными мяса, увидел, что на ней опять повседневная одежда. Он заподозрил неладное. В следующий раз, когда он готовился пойти на охоту, его жена вновь нарядилась. Тогда муж вернулся и спрятался, а когда жена оставила сыновей одних и отправилась в лес в своей лучшей одежде, тайно последовал за ней. И вот подходит она к дереву. Он смотрит. Она ударяет по дереву три раза. Из дерева выползает змей. Большой. Да, огромный змей. Жена и змей начинают заниматься любовью. Мужчина видит их вместе и думает: вот так дела, она любит этого змея больше, чем меня.

— Ну что ты ему рассказываешь!

— О, заткнись, Малверн.

Обе женщины, нахмурясь, уставились друг на друга. Наконец Малверн кивнула в сторону Лароуза и слегка пошевелила губами, а Игнатия тут же перевела:

— Обрати внимание, Лароуз, змей и женщина хотят держаться за руки, но у змея нет рук. Они хотят целоваться, но у змея нет губ. Им остается лишь обвивать друг друга.

Игнатия обхватила себя руками, желая показать Лароузу, как это происходило.

— Что это за история? — спрашивает Лароуз.

— Священная, — отвечает Игнатия.

— О-о-окей-й-й, — протянул Лароуз, перенявший это «о’кей» скептически настроенного восьмилетнего мальчугана у малолетних умников из ситкомов.

— Я знаю эту историю, — проговорила Малверн. — Она страшная. Не очень подходит для маленького парнишки.

— Может быть, — отозвалась Игнатия. — Но эта история очень важна. Лароуз может ее узнать, он для этого достаточно храбр.

И она продолжила рассказ:

— Человек очень ревновал. Поэтому на следующий день он отправился на охоту, и когда вернулся, сказал жене, что убил медведя. Он велел ей пойти и принести мясо. Когда ее не было, он надел юбку и пошел к дереву, в котором жил змей. Мужчина ударил по стволу три раза, и тот появился. Тогда он пронзил змея копьем, и он умер. Он принес змея в хижину, разрезал на куски и сварил из него суп.

— Змеиный суп?

— Да, мой мальчик.

— В давние времена ели змеиный суп?

Старухи снова нахмурились и посмотрели друг на друга.

Игнатия заявила, что в старину у детей не было телевизоров. Поэтому, когда им рассказывали истории, они молча слушали и не перебивали.

Малверн возразила, сказав, что вопрос хороший и она на него ответит.

— Они ели змеиный суп только в этот раз, — уточнила она.

— Понятно, — отозвался Лароуз. — Я должен был спросить. Это так необычно.

— Итак, продолжим нашу историю, — произнесла Игнатия. — Когда женщина наконец вернулась, она объяснила, что в том месте, куда ей было велено идти, убитого медведя нет. Мясо пропало. Она искала, но ничего не нашла. Муж попросил ее не беспокоиться, потому что он приготовил суп.

— Погодите, — перебил Лароуз. — Он приготовил суп из змея, которого она…

— Любила, да, — подтвердила Игнатия.

— Это, похоже…

— Самая соль рассказа, — вставила Малверн.

— Она его съела? — уставился на них Лароуз с болью в глазах.

Игнатия кивнула.

— Ох, — вздохнул Лароуз. — Это еще хуже.

* * *

— Моя жизнь не такая уж веселая, — проговорил Отти в машине. — Но я хотя бы не отдаю концы.

— Диализ часто сводит людей с ума, — отозвался Ландро, — но вы держитесь хорошо.

— Я бы сдался, если б не Бап.

— Она вас любит.

— А вы любите жену?

Ландро заметил, что хронические больные либо тупо скучают и смотрят телевизор, либо начинают говорить и удивительным образом попадают в яблочко. С тупо скучающими дело иметь легче. Но Отти, задавая вопросы, всегда так мило улыбался, что ему можно было сказать правду.

— Мы влюблены друг в друга. Наша история еще не закончена, — ответил Ландро. — Во всяком случае, для меня.

— Понятно, — произнес Отти.

— Мы с тобой схожи, Отти. Возможно, если бы не она, меня тоже не было бы в живых. Но с ней все иначе.

Ландро засмеялся, но было видно, что делает он это с тяжелым сердцем.

Эммалайн не умерла бы, если бы он наложил на себя руки. Она осталась бы жить ради детей. Ради себя. Кроме того, вопрос Отти был не так прост, подумал Ландро. Эммалайн отгородилась от него стеной, которую он даже мог себе представить. Она была кирпичной, однако не сплошной, а с проемами, может быть, окнами. Иногда Эммалайн протягивала через них руки, и Ландро поспешно хватался за ее ладони. Он понимал, что эта стена — его вина за случившееся. Ландро не понял слов Эммалайн, сказавшей, что он спит. Его глаза были открыты. Он сидел за рулем и заворачивал на подъездную дорожку, ведущую к дому Отти.

Ландро затащил Отти в дом и сел у окна, за которым Бап устроила кормушку для птиц. Увидев, что та пуста, Ландро вышел, наполнил ее и принялся слушать переругивание синиц. В их резких голосах он услыхал дыхание зимы. Вернувшись в машину, Ландро вспомнил о двух таблетках обезболивающего, лежащих в кармане. Он взял их из баночки с препаратами, полученным по рецепту, выписанному для Отти. Только две. Их следовало выбросить. Но Ландро этого не сделал. Он поехал домой, вспоминая, нужно ли ему этим вечером везти куда-то еще кого-нибудь. Нет, больше никаких поездок не предвиделось. Он достал одну таблетку. Проглотил. Только одну, сущий пустяк. Словно слону дробина.

Бесконечное сопротивление подточило его силы. Все эти годы он ничего не принимал, но еще летом, а в последнее время в особенности, ухудшение здоровья пациентов и беспомощное ожидание прикосновения рук Эммалайн ослабили его волю. Это было оправданием. Он должен быть сильнее. Весной прошлого года Ландро помогал устанавливать кальварии[227] около церкви, и ему стало интересно, почему страдания Христа называются страстями. Иисус претерпевал мучения без наркотиков. И Ландро сам видел, как Эммалайн рожала без обезболивающих. Не то чтобы она от него отказывалась. Совсем наоборот. Но ей повезло лишь с Джозетт. Дважды грамотного анестезиолога, которому можно было бы доверять, попросту не нашлось в больнице Индейской службы здравоохранения, а Эммалайн не хотелось получить проблемы с позвоночником или неизлечимую головную боль. Без анестезии роды, по ее словам, были просто ужасны. Когда она ходила навещать подруг в палату, где лежали роженицы, запах этого места заставлял ее артериальное давление подскакивать. Руки начинали трястись, голова кружилась, хотелось присесть. Это была какая-то физиологическая память, связанная с этим местом. Но дело того стоило, говаривала она, подобно другим женщинам.