…В этот месяц все люди поделились для Василия на четыре категории. Первые три понятные: свои бойцы, немецкие военнопленные и наши мирные жители. Немцы — пока наши их не пленили, всячески разрушали жизнь мирных. Они для того сюда и пришли: поработить, убить, унизить. Когда местные приходили к нему за помощью, Одиноков направлял группы немцев разбирать завалы, засыпать воронки, ровнять дороги, поправлять дома. Лозунг «Народ и армия едины» наполнялся новым смыслом.

Но была ещё одна категория людей — непонятные и ненавистные. Они назывались «хиви». Эти советские граждане добровольно работали на немецкую армию: водили машины, ухаживали за лошадьми, строили военные объекты, помогали в госпиталях, готовили немцам еду. Само словечко возникло как сокращение немецкого Hilfswilliger, «добровольный помощник». Мужчины и женщины хиви носили красноармейскую форму со споротыми нашивками или специально для них пошитую немецкую. На передовой подносили немцам снаряды, но некоторые не гнушались участвовать в боевых действиях против Красной Армии и партизан с оружием в руках.

В Сталинграде и вокруг, как сообщил полковник Трифонов, отловили больше пятидесяти тысяч этих типов. Но к Василию они редко попадали. Тех, которых не истребили на месте поимки, сдавали особым отделам НКВД. А в его станицу присылали только тех, которые нуждались в помощи медиков. Их привозили в госпиталь, а там и без них было тесно, и поскольку большинство хиви поступали не с ранениями, а с сильными побоями и переломами, они жили в лагере Одинокова в отдельной избе. В госпиталь их водили под конвоем. Даже немцев отпускали без охраны, а этих — нет, нельзя. И не потому, что могут сбежать, а потому что местные жители поймают и забьют.

Василий, конечно, читал формуляры поступавших к нему лиц. За три дня до приезда Мирона Семёнова он увидел в таком формуляре знакомую фамилию: Игорь Вяльев. Неужели тот самый? Гарик Вяльев, его однокурсник? Он крикнул дневального, чтобы задержанного Вяльева привели в комендатуру.

— Здравствуйте, гражданин начальник, — глухо сказал Вяльев, когда его ввели и посадили на стул перед столом коменданта. Передвигался он скособочившись. Половина лица была опухшая, неестественного цвета, левый глаз заплыл. Он был одет в красноармейскую телогрейку, в руках держал драную шапку, был небрит, смотрел в пол. Говорил, будто проталкивая слова через покрытые струпьями губы.

Некоторое время Василий молча рассматривал его. Да, это был тот самый Гарик. И его явно трясло, то ли от болезни, то ли со страха. Пробурчал, не поднимая глаз:

— Чего ещё, гражданин начальник? Расстреливать будете?

— Я комендант этого лагеря, старший лейтенант Одиноков, зовут меня Василий Андреевич, — сказал ему Василий. — Вас доставили в лагерь для оказания медицинской помощи. Если не желаете со мной говорить, я прикажу отвести вас обратно в барак.

Пока он произносил эту речь, Вяльев зашевелился в своей телогрейке, повернул голову набок, правым глазом посмотрел на Василия. Протяжно вздохнул:

— Надо же… И впрямь Одиноков. Что это ты седой стал? А я думал, на расстрел привезли, — он закашлялся, без спроса взял со стола стакан воды, выпил. — Точно не будешь меня убивать?

— Нет. С чего бы? Завтра с утра вас отведут в госпиталь.

— О, чёрт. То бьют, то лечат. Фу-у-у… Полегчало. Вася, друг! — он отмякал, отходил от страха, его потянуло на болтовню. — Вася, только не надо официальщины. Когда мне «выкают», я будто под протокол говорю.

— Ну хорошо. Тебя отведут в госпиталь. Судя по формуляру, перелом рёбер и ушибы мягких тканей лица и тела. Подозрение на сотрясение мозга. Всё вылечат.

— И ещё зубы, Вася, пометь себе… — Вяльев сипло подышал. — Вот это встреча! Не ожидал… Ты меня вспомнил! Сам вызвал! И я тебя помню, мы же были друзьями! В институте мы тебя звали Красавчиком. Так, между собой. Ты был такой правильный, — он через силу засмеялся. — Такой комсомолец, — последнее слово в его изложении прозвучало как издёвка, и он тут же поправился: — То есть мы все тебя любили. Ты же знаешь. Да?

— Ты тоже был комсомольцем.

— Ещё бы я не был… Мама говорила: «Не гнушайся общественной работы, Игорёк. Только так можно проявить себя и чего-то достичь в жизни». Понял? Не умом и талантом, а суетой по указке. Хых, мама! Но, — Гарик опять спохватился, — примером лично для меня был ты. Ты здесь комендант, правда? Самый главный?

— Правда… Как же ты к немцам пошёл? С умом и талантом? Просто интересно.

— Это произошло случайно! — выкрикнул Гарик. Поморщился: видимо, разевать рот ему было больно. Снизил громкость: — Выбор у меня был небольшой: или сдохнуть, или служить. Я терпел, сколько мог. Сырые грибы… лягушку сырую ел! К немцам из леса вышел уже осенью, тощий, как швабра. Вы в вашем НКВД думаете, мы все любили Гитлера. Ни хрена, Вася! Обстоятельства заставили, ты пойми.

— Я не НКВД, я армейский. И обстоятельства у меня были такие же, тоже был в окружении. И лягушек ел. Мне хочется понять. Без обид, Гарик. И я, и ты росли рядом. Учились вместе. Война. Оба пошли в армию, Родину защищать. И вот, мы — по разные стороны стола. Понять хочу, как ты мог.

— Хых, Родину защищать! Смешной ты, Одиноков. Я в армию сбежал, скрылся, спрятался. Ты что, не знаешь ни хрена, где живёшь? Вникни в ситуацию. Отца арестовали. Он пропадал на работе сутками, пластался просто ради этой страны. Он даже дома только и говорил про грёбаные кабели. Какие-то образцы проволоки в карманах таскал. Каучук выбивал за границей, самый лучший. А его цап, и будь здоров.

— Точно! — махнул рукой Василий. — Мне же Загребский о тебе говорил. Помнишь Загребского? Преподавал у нас общественные дисциплины. Я когда под Дмитровом был, его назначили политруком в батальон. Говорил, твой отец вредитель. В газетах писали.

— Во-во. Ещё и в газетах ославили. Моего папу!

— Я думаю, следствие разберётся.

— Следствие?! Одиноков! Дитя! Да его сразу расстреляли! — Гарик зажмурился, будто плачет, вытер шапкой лицо. — Знаешь, какой он был человек? Замнаркома! Я им гордился! Мы так хорошо жили. Машина была, квартира хорошая, отдыхали на море. Это не просто так, а за хорошую работу давали. И вдруг — бац! — и всё. По итогам первого квартала благодарность, а по итогам второго квартала — расстрел. Мне его сотрудник из наркомата сказал: «Прячься, Гарик, а то и тебя возьмут». Я и дёрнул в армию. А куда мама спряталась, не знаю. У тебя в лагере, кстати, предусмотрен абэнтэсэн, то есть ужин?

— За что тебя должны были взять? — тупо спросил Василий.

Гарик вытаращил здоровый глаз:

— Ты вправду такой наивный? Хых! Да нет, конечно же, ты всё понимаешь!

— Не понимаю, — сказал Одиноков и крикнул «Чижиков!», а когда молодой дневальный заскочил в дверь, велел: — Серёжа, у тебя там котелок, я видел, на печке стоит. Спроворь нам чего-нибудь, — он покрутил пальцами, — картошечки там… и мяса…

— На двоих? — уточнил дневальный, косясь на Вяльева.

Василий кивнул: