— А знаешь что, Гриша? Вот и пиши эту книгу. Даю тебе полный карт-бланш. А я уж потом пройдусь рукой мастера. — И, не дожидаясь возмущенных воплей Зиновьева, Владимир Ильич выскочил из шалаша и ушел в ближайшую деревню. Там были довольно симпатичные девки.

Воротился он спустя сутки. Ему уже было совестно, что он свалил всю работу на товарища, и, чтобы задобрить Зиновьева, он нес ему в подарок бутыль первоклассного самогона и целый мешок деревенской снеди. Из шалашика не доносилось ни звука; несколько обеспокоенный Владимир Ильич заглянул внутрь и, к своему удивлению, увидал, что Зиновьев, весь перепачканный чернилами, сидит по-турецки на своем лежаке, застеленном кружевным покрывальцем, и что-то безостановочно пишет, пишет... По всему шалашу были раскиданы вырванные из синей тетради листы, покрытые убористыми каракулями. В ответ на робкое приветствие Ленина Зиновьев лишь рассеянно-сухо кивнул и продолжал строчить. «Ну вот и замечательно, — подумал Владимир Ильич, — пускай себе пишет. Глядишь, еще сделается литератором не хуже балды Луначарского». И, ступая на цыпочках, Ленин положил продукты на столик и вышел из шалаша. Он чувствовал себя таким виноватым, что даже хотел почистить Гришкины сапоги, но не нашел их, ибо бережливый Зиновьев всегда клал свои сапоги под подушку, из-за чего, собственно, Каменев и разругался с ним. И тогда Ленин снова ушел в деревню — уже на трое суток.

— ...Гриша, что это?! Что ты натворил, болван?!

— Это книга. Наш трактат, — гордо ответил Зиновьев.

— Ну что ты пишешь в предисловии?! «Приятней и полезней эротический опыт проделать, чем о нем писать...» — Ленин с досадой отшвырнул синюю тетрадку.

— А разве это не так?

— Гм... — Ленин снова взял в руки синюю тетрадку и срывающимся голосом стал читать: «Демократия не тождественна с подчинением сексуального меньшинства сексуальному большинству... Демократия есть признающее подчинение сексуального меньшинства сексуальному большинству государство, т. е. организация для систематического насилия одной части населения над другою... Мы ставим своей конечной целью уничтожение государства, т. е. всякого организованного и систематического насилия, всякого насилия над людьми вообще... Основой полного отмирания государства является такое высокое развитие сексуального коммунизма, при котором исчезает противоположность мужчины и женщины...» Гриша, это не пойдет.

— Но почему?!

— Во-первых, чересчур умно. Люди не поймут. А во-вторых... Нет, Гриша, ты уж прости меня, но я под этим не подпишусь. Железный нас обоих велит расстрелять... А накропал-то сколько, батюшки... — Ленин пролистал синюю тетрадь, ужасаясь все больше. — Придется вызывать Надю. Она это живенько отредактирует.

— Вот так всегда, — повесив голову, сказал Зиновьев, — никто нас не жалеет, никто не хочет защитить наши интересы.

— Гриша, Гриша, ну чего тебе не хватает?! Чем плохо тебе живется?

— Нас преследуют в судебном порядке, — плаксиво сказал Зиновьев. — Нам запрещают вступать в брак...

— Гриша, ты рехнулся! — Ленин схватился за голову. — В брак! Где это слыхано! Да и на кой чорт вам эта обуза?!

— Из принципа. Вот, например, ежели революционный солдат полюбил революционную белошвейку — они могут пойти и повенчаться. А ежели революционный солдат полюбил революционного матроса — чем они хуже?

Владимир Ильич, всегда отличавшийся живым воображением, представил себе революционного матроса, которого любит революционный солдат, и ему на миг сделалось дурно. Впрочем, за последние месяцы в Петрограде революционные матросы так всем осточортели своими дебошами, что это, пожалуй, была самая правильная для них участь.

— Хорошо, Гриша, — сказал он кротко. — Обещаю что-нибудь для вас сделать.

«Уголовную статью отменю, а уж без брака обойдутся как-нибудь, мне же спасибо скажут. Только болваны могут не ценить своего счастья. Ежели каждый революционный солдат будет обязан жениться на каждом революционном матросе, которого совратил, — то-то визгу подымется! Будь я не просвещенным и конституционным монархом, а каким-нибудь восточным царьком — я бы брак вообще отменил, и да здравствует свободная любовь. Да ведь не поймут. Опережаем мы свое время».

Вскоре приехала Надежда Константиновна. Она перестирала и перечинила одежду приятелей, накормила их, прибрала в шалашике. Она также вышвырнула из постели Ленина приблудного котенка, а из постели Зиновьева — сапоги. И, наконец, она быстренько, не сходя с места, поправила рукопись. Она вымарала из нее совсем, совсем немножко. И лишь чуть-чуть поправила предисловие с названием.

Потом зарядили дожди, шалаш раскис, и все трое уехали в Выборг, к чухнам, где Зиновьев и Крупская целыми днями гуляли и пили кофе с молоком, а бедный Владимир Ильич правил книгу. У него появились кое-какие соображения. Писать трактаты оказалось почти так же просто, как кропать статейки в «Правду». «Все-таки в душе я литератор», — думал он.

Будущее революции поставлено на карту. Смольный и Зимний. Где кольцо? Дзержинский и Ленин заключают соглашение. ЧК. Дележ портфелей.

1

Между тем настроение у Ленина в Выборге стало портиться: он никак не мог решить — пытаться еще раз реставрировать монархию в России путем вооруженного переворота или же действовать как-нибудь потихоньку, парламентскими методами. Жена и друг — оба были за мирное решение проблемы и уже однажды оказались правы, но Дзержинский в злобных цидулях настаивал на перевороте, и Владимир Ильич не мог хотя бы отчасти не признавать и его правоту.

Душа его разрывалась; он метался... «Быть иль не быть? Орел или решка? Красное или черное?» Он уже подумывал о том, чтобы притвориться сумасшедшим и таким образом снять с себя ужасную ответственность. Но в конце концов — все-таки он был не чистокровный датский принц, а наполовину русский, — Ленин принял решение, как подобает мужчине. Он сел и написал письмо ко всем петроградским революционерам. «БУДУЩЕЕ РЕВОЛЮЦИИ ПОСТАВЛЕНО НА КАРТУ», — сообщал он им. Потом он позвал жену.

— Сними-ка. — Он очень волновался, протягивая ей колоду. Даже руки его слегка дрожали.

Ни о чем не подозревавшая Крупская спокойно сдвинула несколько карт и протянула колоду обратно. Он медлил; сердце его страшно билось, в горле пересохло. Он несколько раз трогал колоду и отдергивал руку; наконец, зажмурясь, вытянул карту из середины и медленно открыл глаза...

Карта была ЧЕРНАЯ — туз пик.

Это означало вооруженное восстание.

Он вернулся в Петроград в первых числах октября (Крупская и Зиновьев, обозлившись, что он не послушал их советов, сбежали раньше); погода была серая, скучная, и моросил мелкий дождик. На душе у него по-прежнему было пасмурно, но он бодрился. Меж тем подготовка к перевороту шла полным ходом: Дзержинский запасал кокаин и спирт, Коллонтай будоражила матросов. «Ох, до чего ж мне не нравятся эти матросы, — с тоскою думал Ленин, — они хуже всякого пролетариата... Вдруг Железный Феликс и Красная Лилит их так возбудят, что они не пустят меня к трону? Нанюхавшись, они и зарезать могут... Мало ли у нас было цареубийств? И Железного нельзя недооценивать... Я так до сих пор и не возьму в толк, на кой чорт ему революция... Не может быть, чтоб он не преследовал какой-нибудь своей выгоды. Однако ж я не должен кукситься!» И он сел сочинять «Советы постороннего» — настойчиво подчеркивая, что в случае силового разрешения всероссийской смуты остается как бы ни при чем: