Владимир Ильич, которому всеобщее счастие рисовалось в виде огромной, круглосуточно действующей биржи, сверкающих кинозалов, рулетки, фейерверка и бесплатных пряников, почел за лучшее молча киснуть. «Прохвост никогда не проговорится, зачем ему нужна революция, — думал он, — напрасно стараюсь... Ну да ничего, как только мы возьмем Зимний — я заполучу волшебное кольцо, объявлю себя императором и буду делать все, что захочу! Вот этакие булки — ежедневно, и с маслом! М-да... Хорошо, я буду царствовать, а потом? Наследника-то у меня нет. Развестись с Надей — можно, да на ком жениться? Инесса уж тоже не молоденькая. Наложницу взять, конечно, придется... Наследник, наследник... — Он с легкой грустью подумал о племяннике. — Бедный парнишка — ни побегать, ни поиграть...» А ведь именно этому мальчугану он был обязан тем, что знал теперь местонахождение волшебного кольца...

«Алешке теперь тринадцать лет... А здоровье его, говорят, все так же скверно. И гнида Распутин ни черта не помогал, а только голову дурил Алисе... Как взойду на престол — первым указом велю их из-под ареста выпустить... А куда их девать дальше? Видеть этих дураков при дворе я не желаю. Алиса опять пойдет интриговать... Нет, я их отошлю. Но, конечно, не в Сибирь — чай, родная кровь! — а куда-нибудь в Европу или лучше в Австралию. Да пусть едут куда хотят. А Алешку я бы при себе оставил. Хотя он, конечно, не захочет разлуки с отцом и матерью... Ну да как-нибудь устроимся. Не обижу. Вот только самому бы в тюрьму не угодить!»

— О чем вы задумались, Ильич? — осведомился Дзержинский с кошачьей вкрадчивостью.

— О диктатуре пролетариата, — сказал Ленин, моргая простодушно.

4

Июльская попытка переворота с треском провалилась. Виноват в этом был исключительно Дзержинский, который слишком рано приказал выдать солдатам и матросам кокаин; в результате толпы ошалевших и забалдевших людей неорганизованно слонялись по улицам Петрограда и беспорядочно стреляли в воздух; повсюду народ грабил магазины и винные склады. Временное правительство ввело войска с фронта, те тоже захотели кокаину, и началась потасовка.

Основной неуспех восстания, конечно же, списали на Троцкого. Но в общем все было скверно. Газеты осыпали большевизанов бранью и насмешками. 7 июля был издан правительственный приказ об аресте Ленина и многих его товарищей. Но о том, кто в действительности учинил все это бесстыдство, как обычно, не было упомянуто ни словом: Феликс Эдмундович всегда умел уходить от ответственности.

— Что, Гриша, пойдем на суд? — храбрился Владимир Ильич. На душе у него было прескверно. Он не думал, что все будет так безобразно... «Может, ну ее к чорту, эту монархию? Я в этой Европе совершенно забыл, что такое Россия. Никакого порядка, и злые все какие-то... Может, в Европе революцийку забабахать? Там бы у меня получилось!» Он с тоской вспомнил о «1-м Интернационале». В России такой фортель, конечно, не прошел бы. Здешние, в отличие от европейцев, ничему не верили — впрочем, и опыт у них был соответствующий...

— Теперь ты признаешь, что мы с Левой и Анатолем были правы? — торжествующе спросил Зиновьев. (Он вместе с Каменевым и Луначарским — такими же отъявленными трусами — всячески отговаривал своих товарищей от вооруженного выступления.) — А то — сапожник, сапожник...

— Ну, признаю.

— То-то же. Теперь ты слушайся меня, — с апломбом заговорил Зиновьев. — Ни в какой суд мы не пойдем. Лично я не желаю оказаться в камере, пойми!

— Да понимаю, понимаю. Неужто ты думаешь, что кто-то хочет оказаться в камере?

— От желающих отбою нет, — возразил Зиновьев. — Луначарский, например... Он надеется, что судебный процесс даст ему возможность прочесть принародно пару поэмок. А нам надо скрыться, перейти на нелегалку. Помнишь, ты как-то говорил про шалаш?

— Какой еще шалаш?!

— Есть у меня на примете один комфортабельный шалашик на берегу прелестного озера. Хозяин там — некто Емельянов, надежный человек и сдает недорого. Переоденемся пейзанами, будем вдвоем целыми днями стрелять ворон и играть в дурака.

— Зачем же вдвоем? — живо возразил Владимир Ильич. «Пойдут пересуды, сплетни... И через сто лет непременно найдется какая-нибудь сволочь и напишет какие-нибудь пакости...» — Давай возьмем Надю и Леву.

— С Левой я разругался: он с Луначарским и прочими дураками в тюрьму собирается. А Надя не даст ни поохотиться, ни поиграть спокойно...

— Ладно, поедем, — сказал Ленин. Ему и в самом деле не хотелось видеть перед собой полные упрека глаза Крупской.

И они поспешно принялись за тайные сборы; но накануне отъезда их подкараулил вездесущий Феликс Эдмундович и потребовал, чтобы на отдыхе Владимир Ильич, взяв за основу, разумеется, макиавеллиева «Государя», написал хороший, умный трактат о государстве. Дело в том, что Феликс Эдмундович намеревался немедленно после взошествия на престол издать собрание своих (т.е. преимущественно Крупской) сочинений. И он вручил Ленину толстенную тетрадь в синей обложке... Тот пытался сопротивляться, но Дзержинский с усмешкой поистине дьявольскою осведомился:

— Вам угодно, господа, чтоб о вашем уединенном пребывании в райском шалашике ходили разговоры?

Зиновьев скромно промолчал, а Владимир Ильич, насупившись, сказал:

— Хорошо, почтеннейший. Напишу. Только ежели выйдет не то, что вы хотели, — пеняйте потом на себя...

В первые дни пребывания в Разливе старые друзья, естественно, про книгу забыли думать: ночами напролет они резались в карты, а днем в крестьянской одежде, с косами на плечах выходили из шалаша гулять или же, удовлетворяя охотничью страсть, стреляли в лесу ворон и зайцев. Из-за этой страсти однажды с Зиновьевым даже случилось происшествие, которое могло бы иметь роковые последствия: бродя с ружьем, Гриша нарвался на лесника, придравшегося к нему за незаконную охоту в казенном лесу. Лесник уже намеревался отправить браконьера в местное лесничество для установления личности, когда Зиновьеву, весьма кстати вспомнившему о Сталине, пришла блестящая мысль притвориться глухонемым: на все вопросы лесника он отвечал мычанием и жестикуляцией, а подоспевший на выручку Емельянов объяснил леснику, что этот немой парень нанят им в косцы; лесник выругался и отпустил их... Короче, было весело. Однако чем ближе был срок возвращения к цивилизации, тем чаще Владимир Ильич вспоминал угрозу Железного. «Придется таки написать этот чортов трактат, — думал он, — но как?! Как это делается? Хоть бы Луначарский был где-нибудь под рукою... Угораздило ж его в тюрьму пойти...»

— Григорий, что же нам делать? С чего начать?

— С названия, — почесав в затылке и немного подумав, отвечал Зиновьев, — всякая книжка должна же как-нибудь называться... О чем бишь он велел написать? О государстве? Вот и назовем ее «Государство».

— Это скучно, — сказал Владимир Ильич. Однако он вынужден был признать, что Гриша, которого все считали самым глупым после Сталина человеком в партии, не так уж и глуп.

— Тогда «Государство и...» и что-нибудь. Вот как «Война и мир» или «Преступление и наказание». Ну, например, «Государство и балет» или «Государство и кулинария». Или «Государство и эрос».