В 9 часов Жуков и Тимошенко вернулись в Кремль. Они начали обрисовывать первую картину сложившейся ситуации… о которой сами мало что знали, кроме того, что сильно пострадала «авиация, не успевшая подняться в воздух и рассредоточиться по полевым аэродромам»[368]. Они принесли с собой проект постановления Президиума Верховного Совета СССР о всеобщей мобилизации и об учреждении Ставки Главного Командования – Главного штаба, или, точнее, военного кабинета. Сталин сразу же уменьшил масштаб мобилизации и отложил на более поздний срок создание Ставки. Как не понять, что он обдуманно ограничивал рамки отпора? Может быть, все еще ждал какого-то сигнала от Гитлера? Предложения о начале переговоров? Все указывает на это. Точно так же он отказался отвечать на радиообращение Черчилля, заявившего о готовности сделать все, что в его силах, для помощи России и ее народу.

22 июня Сталин принял еще одно удивительное решение. В тот момент, когда все надеялись, что он возглавит отпор врагу и воодушевит народ, он объявил, что в полдень по радио выступит Молотов. «Конечно, предложили, чтобы это сделал Сталин, – писал в своих воспоминаниях Микоян. – Но Сталин отказался. […] Наши уговоры ни к чему не привели. Сталин говорил, что не может выступить сейчас, это сделает в другой раз»[369]. «Он не хотел выступать первым, нужно, чтобы была более ясная картина, какой тон и какой подход, – вспоминал Молотов. – Он сказал, что подождет несколько дней и выступит, когда прояснится положение на фронтах»[370]. Можно предположить, что и здесь, отказываясь лично призвать соотечественников к оружию, выждав долгих восемь часов, прежде чем сообщить народу о войне, Сталин оставлял Гитлеру возможность обратиться к нему напрямую для достижения компромисса.

Итак, большая часть граждан Советского Союза узнала о начале войны в 12:15 из речи наркома иностранных дел. Илья Эренбург записал в своем дневнике: «Мы сидели у приемника, ждали, что выступит Сталин. Вместо него выступил Молотов, волновался. Меня удивили слова о вероломном нападении». Действительно, половина выступления была посвящена сожалениям о том, что СССР подвергся нападению, несмотря на то что „Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора [о ненападении]“. Слова о том, что „германское правительство не предъявляло никаких претензий к Советскому правительству“, повторялись трижды. В заключение, призвав своим тусклым голосом народ „еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии“, Молотов, наконец, произнес эти исторические слова: „Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами“». «Конечно, это было ошибкой, – считал Микоян. – Но Сталин был в таком подавленном состоянии, что в тот момент не знал, что сказать народу. Ведь внушали народу, что войны в ближайшие месяцы не будет. […] Чтобы как-то сгладить допущенную оплошность и дать понять, что Молотов лишь „озвучил“ мысли вождя, 23 июня текст правительственного обращения был опубликован в газетах рядом с большой фотографией Сталина».

Огромные трудности со связью не позволяли Жукову составить ясную картину происходящего на западной границе в течение всего дня 22 июня. Повсюду, на всех уровнях, царила полнейшая неразбериха. Ни Кузнецова, командующего Северо-Западным фронтом, ни командующего Западным фронтом Павлова (Белоруссия) не было на их командных пунктах, потому что, как доложил Жукову Ватутин, они, «не доложив наркому, уехали куда-то в войска. Штабы этих фронтов не знают, где в данный момент находятся их командующие»[371]. Лишь через пять дней Жуков узнает, что за несколько часов немцы захватили первую линию обороны, продвинувшись в Прибалтике и в Белоруссии на 20–40 км в глубь советской территории. Мосты через реки Неман, Буг, Прут были захвачены неповрежденными. Немцы вошли в находящийся в 50 км от границы Кобрин, где чуть не захватили генерала Коробкова, командующего 4-й армией. В первую неделю войны примерно каждые две секунды погибал один советский солдат. Армии Павлова теряли по 23 000 человек в день, армии Кирпоноса – по 16 000.

В 13 часов Жукова вызвал Сталин, который сказал ему:

« – Наши командующие фронтами не имеют достаточного опыта в руководстве боевыми действиями войск и, видимо, несколько растерялись». Он явно знал больше, чем Жуков, видимо получая информацию по каналам НКВД, располагавшего лучшей системой связи. «Политбюро решило послать вас на Юго-Западный фронт в качестве представителя Ставки Главного Командования [еще не созданной!]. На Западный фронт пошлем Шапошникова и Кулика. […] Вам надо вылететь немедленно в Киев и оттуда вместе с Хрущевым выехать в штаб фронта в Тернополь.

Я спросил:

– А кто же будет осуществлять руководство Генеральным штабом в такой сложной обстановке?

И.В. Сталин ответил:

– Оставьте за себя Ватутина…»[372]

Уже через сорок минут Жуков находился на московском центральном аэродроме. Он едва успел предупредить жену о своем отъезде. В Киев он прибыл в конце дня. Взлетно-посадочные полосы были повреждены бомбардировками, ангары горели. Хрущев ждал его в здании ЦК Компартии Украины, первым секретарем которого он являлся. Эти двое, познакомившиеся в прошлом году, во время службы Жукова в Киевском Особом военном округе, не слишком любили друг друга. Хрущев недолюбливал Георгия Константиновича за высокомерие, а его живой темперамент казался Хрущеву подозрительным, как темперамент Гитлера. Хрущев предпочитал Тимошенко, который сильно пил и избегал общения с равными себе.

Жукова же раздражала безудержная болтливость Никиты Сергеевича, его трусость и лицемерие. Господство немцев в воздухе не позволило им воспользоваться самолетом или поездом. Поэтому до небольшой деревушки под Тернополем, где находился КП генерала Кирпоноса, командующего Юго-Западным фронтом, они добирались на машине. После изнурительной 450-километровой поездки они добрались до цели уже ночью. Жуков с негодованием обнаружил, что здание штаба недостроено, а офицеры размещены в хатах.

Связавшись по ВЧ с Ватутиным, Жуков получил первое подтверждение почти полного паралича телефонной и радиосвязи. Штаб вынужден посылать разведывательные самолеты, чтобы узнавать обстановку на фронте. Никаких известий от Павлова и Кузнецова: с обоими командующими фронтами невозможно связаться. Через двадцать четыре часа после начала войны половина армии предоставлена сама себе.

«Затем генерал Н.Ф. Ватутин сказал, что И.В. Сталин одобрил проект директивы № 3 наркома и приказал поставить мою подпись.

– Что это за директива?[373]– спросил я.