На пятые сутки, во время ужина, меня вызвал к себе светловолосый, розовощекий и пышнотелый начальник рудников – господин Штейн.

– Присаживайся, Кара, – указал он рукой на стул напротив своего стола, уставленного блюдами с мясом, картошкой и овощами, а не той требухой, которой нас кормили в столовой.

При виде нормальной еды пустой желудок позорно заурчал, началось слюноотделение.

– Спасибо, – тихо сказала я, переведя взгляд с бокала красного вина на того, кто его пил.

– Как тебе наш рудник, Кара? Наверное, после Небес для тебя шок оказаться здесь.

Я насторожилась сильнее.

– Физический труд меня не пугает.

Он медленно облизал губы, усмехнулся.

– Похвально. Но всегда можно найти разумный способ улучшить свое положение. Особенно такой хорошенькой девушке, как ты.

Мысленно содрогнулась. Только не это!

– Меня все устраивает, – отозвалась с нажимом, глядя на него исподлобья.

Господин Штейн прищурился.

– Разве? Ночлежка на жесткой холодной койке, баланда и ломоть хлеба вместо приличной еды, тяжелая работа… Я ведь могу еще больше усложнить твою жизнь, – угрожающе прорычал он, но сразу смягчился. – Или, наоборот, облегчить. Все будет зависеть от тебя, Кара.

Пальцы задрожали, и я сжала кулаки, чтобы скрыть это от собеседника. Я была здесь абсолютно бесправна, и со мной могли сделать все что угодно. Избить, покалечить и даже убить. Но лучше умереть, чем…

– Спасибо. Но, как я уже говорила, физический труд меня не пугает.

Господин Штейн со стуком поставил бокал на стол, алые капли разлетелись в стороны. Вскочил на ноги и злобно рявкнул:

– Слушай сюда, дрянь! В этом месте я царь и бог, и все делают то, что я захочу! А если какая-то девка возомнила о себе невесть что, – угрожающе прошипел он, наступая на меня, – и вздумала крутить передо мной носом, то…

Господин Штейн с размаху ударил меня по щеке. Меня пронзила острая вспышка боли, на глаза навернулись слезы, стул подо мной закачался.

– А ну, живо иди сюда! – гаркнул он, побагровев.

Схватил меня за майку и резко дернул к себе. Ноги мои подкосились, и я рухнула на пол. Но не закричала. Даже тогда, когда начальник рудников с силой пнул меня ногой в живот.

На каком-то интуитивном уровне я ощущала, что стоит мне только заплакать, жалобно заскулить, как он получит желаемое. И тогда уже не отстанет. Поэтому стиснула зубы крепче и не проронила ни звука.

В дверь постучали.

– Господин Штейн, вы свободны?

Но он не обратил на это внимания и продолжал безжалостно меня пинать.

– Господин Штейн! Мы договаривались, что я зайду, – настойчиво повторил мужской голос.

– Входите!

– Не помешал? – вежливо произнес мужчина в белом больничном халате, окинув меня внимательным взглядом.

– Нет, Клаус. Так, учу на досуге эту наглую девку уму-разуму. – Он снова меня пнул.

Доктор ухмыльнулся.

– Не стоит так быстро ждать от нее покорности. Говорят, это подружка самого Шона Феррена.

– Что, правда?

– Да. И в любой момент он может забрать девчонку обратно. Будут проблемы, если ее мордашка попортится.

– Ишь ты, проблемы… Как высоко взлетел этот нахал. Надо было сильнее его лупцевать в свое время. Глядишь, и сдох бы. А то мутил мне тут воду, бунтовал, побеги устраивал с той рыжей девкой, как ее там…

– Алисия, – подсказал врач.

– Да, с Алисией. И что он в ней только нашел? Мелкая, щуплая, ни кожи ни рожи! Больше небось о ней и не вспоминает… Смотрите-ка, как адаптировался. Присмирел, обтесался, деньжатами обзавелся. Теперь-то его, конечно, все устраивает!

Боль отступила куда-то на задний план, и я с изумлением посмотрела на начальника рудников.

– Что, не ожидала? – осклабился он, перехватив мой взгляд. – Это сейчас твой дорогой Феррен важная птица, а когда я был помоложе, он у меня сутками не жрал, в ногах валялся, как ты сейчас, носил не дорогие костюмчики, а грязные лохмотья и вонял, как помойная крыса. Небось ты бы от него тоже нос воротила.

Его шрамы, Алисия, скрытые угрозы господина Штольцберга и даже нелюбовь Шона к эфириусу – теперь все сходится! Он был на рудниках, мучился от голода, боли, вкалывал, как и я, но сумел вернуться назад! Поэтому так и хватался за работу. Господи, почему он ничего мне не сказал? Неужели не доверял? Или попросту не любил, а только использовал? Поднимал до уровня топа, чтобы и самому в нем удержаться…

Доктор представился Клаусом Нейманом и отвел меня к себе. Приложил лед к щеке, дал обезболивающее. Осведомился об общем самочувствии, спросил, хватает ли таблеток от галлюцинаций и с помощью ларингоскопа осмотрел мои голосовые связки.

– Да, отлично. Как у оперной певицы. Гладкие, бледно-розовые, хорошо смыкаются. Надо их пожалеть.

Он как-то странно это сказал. С намеком. Осторожно вытащил ларингоскоп, и я с затаенной тревогой на него посмотрела.

– Это правда, Кара, что вы придумали устройство, которое позволяет ходить по потолку?

– Да.

– А сможете создать его здесь, у меня в кабинете?

Я нерешительно кивнула. Доктор улыбнулся.

– Хорошо. Сейчас я должен вколоть вам лекарство. Оно не дает голосовым связкам смыкаться. Это нужно для того, чтобы вы потеряли голос.

Я испуганно на него посмотрела.

– Временно, – добавил господин Нейман, перехватив мой взгляд. – Доза лекарства будет небольшой и навредить вам не сможет. Но вы не должны пытаться разговаривать. Этим вы сделаете только хуже своим связкам. Если появится воспаление и отек и они будут сильными, могут понадобиться вливания в гортань гидрокортизона, а с медикаментами у нас туго. Так что не вредите себе. Голос вам еще понадобится.

На глаза навернулись слезы. Меня ведь и так сковали. Надели сдерживающий ошейник. Почти не кормят и заставляют работать в шахте чуть не до потери сознания. Я здесь одна. Совсем одна. Без друзей и знакомых. И физически не смогу сбежать. Тогда почему меня необходимо лишать еще и голоса? Чтобы превратить в безмолвную куклу, с которой можно творить, что угодно, а она и пикнуть не сможет? За что? Зачем поступать так жестоко? Хуже чем с убийцами и насильниками, с которыми я делю барак. Я ведь не смогу закричать, позвать на помощь, если на меня нападут, если получу серьезную травму и даже если случится обвал…

– Инъекции выполняются с определенным интервалом, и после второго укола вы не сможете разговаривать намного дольше. Поэтому предлагаю вот что.

Он придвинул стул ко мне поближе и заговорил быстро и шепотом:

– Моя дочь мечтает о вашем изобретении. Если вы мне его материализуете, то я введу вам маленькую дозу. Голос быстро вернется. Но вы притворитесь, что его потеряли. А если придется им воспользоваться, но только в крайнем случае, то надзирателям я скажу, что действие лекарства кончилось. Согласны?

Нервно кивнула.

– Да. Только нужен эфириус, чтобы закрепить результат.

– Знаю. У меня есть.

Я с удивлением на него посмотрела. Откуда? Он же стоит целое состояние. А доктор отстранился и уже гораздо громче и будничным голосом сказал:

– Тогда приступим непосредственно к процедуре…

Когда я вышла из медпункта, меня всю трясло. Лекарство должно было вступить в полную силу спустя два часа, но голосовые связки уже обжигало холодом так, будто там разлился Северный Ледовитый океан. Обида, боль, страх и бессильная ярость подступали к горлу ядовитым комом, сдавливали грудную клетку, не давая свободно дышать. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой беспомощной, и это сводило с ума. Слезы – вот та единственная радость, что мне оставалась.

Стало темнеть, люди начали расходиться по своим баракам, а я все куда-то шла, шла… Не помню, как оказалась в подземном тоннеле. В какой-то момент рухнула на землю, радуясь, что оказалась в кромешной тьме. Одна. Без свидетелей. И разревелась. Доктор напоследок сунул мне в карман мясной пирожок, и я вспомнила о нем только сейчас. Медленно его кусала, пережевывала, захлебываясь слезами, не ощущая вкуса.

Снова стала думать о Шоне. Он ведь знал, он все знал! Поэтому и поставил на меня целое состояние! Догадался, что я попала в беду. Но тогда почему позволил стражам увезти меня сюда? Неужели решил, что мой позор бросает тень на его репутацию? Или просто не захотел снова связываться с господином Штольцбергом, который