О чем она думает?

Это не тот груз, который возможно вынести.

Если бы она не приехала…

Если бы она вообще не родилась…

Когда женщины в сербских и македонских народных костюмах пели и освещали горним светом только что созданный мир, бабушка Дина крепко обняла Ромуську, потому что уже все поняла, а маленький мучной ангел ни за что не должен был испугаться.

И ему не должно быть больно.

Возможно, ей даже так пообещали. Как комарик укусит.

Если бы она знала…

Все это началось давно, и конца и края этому не видно.

Бесполезно.

– Я мерзну, а тебе смешно, – сказал он черноухому спаниелю.

Спаниель действительно ухмылялся.

– Сволочь ты, Лайсон, – сказал он, глядя спаниелю в глаза.

Спаниель подошел и уткнулся носом в его колени.

– Старая сволочь. Что бы я без тебя делал?

На него смотрел влажный каштановый глаз, немного забеленный у нижнего века глаукомой.

Он сел на пол, обнял собаку и, уткнувшись носом в теплую шерсть, плакал, сколько хватало сил. Весь вечер плакал. В результате от слез возникла кислая тошнота и резь в районе поджелудочной.

Он выпил воды, виски, снотворного, и сразу после таблеток его стошнило в горшок с драценой маргината. Драцена вздрогнула от того, что он вцепился в края горшка обеими руками, и ему вдруг показалось, будто она, драцена, даром что бессловесное растение, сейчас возьмет и задушит его двумя своими ответвлениями ствола. Как будто руками.

«Придут утром доктор Ковальски с градусником и Лена с чаем, а я задушен драценой…» – подумал он, лежа животом на ковре. Никогда он не позволял себе так раскисать.

«Придет завтра Лена, принесет чай, и я ее наконец трахну», – была следующая мысль. Мысль показалась ему более здоровой, чем предыдущая. Более оптимистичной, что ли. Эта Лена Свенссон, безупречная мамка-нянька-экономка с белыми, узкими в запястьях веснушчатыми руками и курносым носом, каждое утро приносит ему чай с гренками и жалостливо смотрит на молчаливого и угрюмого славянского мужика, который живет у них в доме вот уже третий месяц и в ответ на ее заботы сдержанно говорит «спасибо». Или не жалостливо, а снисходительно? Какая, к черту, разница? Да, надо ее трахнуть завтра. И каждое утро трахать сразу после чая с гренками. Или до. У нее, вероятно, и попа в веснушках, и спина, и грудь, и…

Возможно, тогда появится хоть какой-то смысл.

Нравится ли ему Лена Свенссон? Да как сказать.

Но не всем же входить в ультрамариновую воду Которской бухты в батистовом белом костюме…

«Спасибо», – сказал он наутро Лене Свенссон. Та кивнула и удалилась с прямой спиной, рассуждая о странных нравах славянских мужиков, о темпераменте которых она была лучшего мнения. В чем-то жилец похож на итальянца – такие черные брови, нос такой… И такие жесткие холодные синие глаза. Она боится встречаться с ним взглядом. Нет, он не итальянец, совсем не то. Лена была в Италии целый месяц, итальянцы другие. Веселые, шутят, смотрят на девушек. А этот смотрит сквозь нее и разговаривает только со своей собакой.

А он побрился, надел один из своих черных костюмов – тонкий, льняной, с небрежной и дорогой «естественной помятостью», угрюмо глянул на себя в зеркало, потом надел поводок на Лайсана, и они вместе отправились в поселок за козьим сыром. Неожиданно для себя он, всегда пренебрегавший молочными продуктами, полюбил козий сыр в пепле, каждый вечер приговаривал под него бутылку красного вина и смотрел при этом на фьорд за окном и на кривую сосну прямо по курсу. Мог так и час смотреть, и два.

Не будет он трахать Лену Свенссон. Пошла она к черту.

Доктор Ковальски переживает из-за его субфебрильной температуры. Пневмонии нет, но зато есть проникающее легочное ранение. И спайки. Доктор Ковальски говорит: «Ну что вы тут делаете? Тут же совсем неподходящий для вас климат. Вам бы в Альпы, на курорт. Или погреться где-нибудь на островах… Вот я был на Балканах, так там, знаете…»

От слова «Балканы» он вздрагивает, и его начинает мучать чисто балканский кашель. И пуля была, кстати, балканская. А ведь когда-то у него было шоколадно-марципановое австрийское детство, и сахарные ангелы, и хрустальные колокольчики Санты. И думать он не думал ни о какой Сербии, он – Зоран Николич, из рода сербских королей дома Бранковичей, сотрудник спецслужб Милошевича, генерал, военный преступник, куратор Второй Вертикали и просто несчастный человек.

* * *

Если бы я писал книгу о нашем с Иванной странном и иррациональном серфинге, то эту главу я назвал бы «История героического диггерства» и посвятил бы ее Юрию Шевченко. В Чернигове сумасшедших археологов разной степени подвинутости несть числа. Но Юрий Шевченко среди них самый сумасшедший, и поэтому слушать его одно удовольствие. Врун и мистификатор, он гонит, как поет, особенно когда выпьет, и в его рассказах все непротиворечиво и правдоподобно настолько, что правду от вымысла отличить невозможно. К ним надо относиться как к особой форме разговорного жанра, как к апокрифам Мюнхгаузена. И поделать с этим ничего нельзя. Потому что, как сказала бы Иванна, «других писателей, товарищ Берия, у нас для вас нет». Потому что именно он, ныне начальник археологического поста по надзору за Антониевыми пещерами, провел родителей Иванны под землей, вывел за Десну и оставил дожидаться кого-то, чьего имени они при нем не называли, в запущенной и грязной квартирке двухэтажного барака на окраине райцентра Куликовка.

И мы никогда не узнали бы об этом, если бы не профессор Кроль, который вдруг во что бы то ни стало решил разобраться. То ли он неожиданно почувствовал себя сыщиком Коломбо, то ли стариковская совесть стала разговаривать с ним по ночам, но только Василик Ильич достал с антресолей две бутылки молдавского коньяка «Белый аист» и отправился к пещерам.

Юрий Шевченко заступил на свое дежурство в восемь вечера, принял журнал и ключ от пристройки у коллеги Элки Малышевой и, провожая ее к двери, привычно и без вдохновения ущипнул за худую вертлявую попу. После расстелил на столе газетку и нарезал печеночной колбасы. Затем, фальшиво насвистывая себе под нос партию первой скрипки из увертюры к опере «Жизнь за царя», принялся чистить вареное яйцо. И удивленно поднял бровь, когда на пороге появился могучий Кроль в своем замечательном тулупе. Но свистеть не перестал.

– Денег не будет, – осуждающе заметил Кроль.

– Смеетесь, дядя, – тяжко вздохнул начальник археологического поста и почесал рыжую ленинскую бороденку. – Денег у нас не стало в начале девяностых. И вся экспедиционная деятельность накрылась медным тазом, все раскопки. Вот так-то, понимаете ли.

Кроль вытащил из кармана бутылку и поставил ее на стол.

– Хорошо-о… – протянул Юра и отточенным движением рубанул яйцо пополам. Потом умильно посмотрел на гастрономический натюрморт и подытожил: – Петров-Водкин. Хорошо-о…