Он дрался лучше каждого из нас, но не лучше нас обоих. Скрутили. Водила сел Чекисту на ноги, а я на грудь. Генерал долго трепыхался, изрыгал проклятия, орал, что не сдастся, что ему вкололи что-то и мы с Водилой – просто галлюцинации, но он не сдастся, ни проклятым пиндосам, ни контрразведке, ни конкурентам из ГРУ, а только Путину сдастся, если нужно, умрет за Путина, пасть порвет за Путина, за Россию пасть порвет и за Путина… Путин – Россия, Россия – Путин! Все остальные – предатели. Только Путин и Россия, и он…

– Дурак! – рычал на него Водила. – Успокойся, дурак, мы же братья твои! Посмотри на нас – мы такие же, успокойся и все поймешь. Хватит, дурак, мы такие же…

А я ничего не рычал, я сидел на его груди и ржал как подорванный. Почти до истерики, потому что грань абсурда была уже пройдена многократно и все это было для меня сильно слишком…

Через некоторое время Чекист перестал орать и тихо, а потом все громче и громче заскулил, а после заплакал и стал похож на человека. Мы отпустили его, потому что нельзя же сидеть на ногах и груди у человека. У волка можно, а у человека нельзя… Рыдая, он постепенно превращался в нашего третьего, похожего на нас брата. Исчезла куда-то заостренность лица, и даже бугрящиеся под дизайнерским пиджаком мышцы как будто обмякли. Все дети, когда плачут, становятся похожими. И взрослые, кстати, тоже, особенно если они являются одним человеком. Мы гладили его по голове, пытаясь утешить. Ведь жалко же и его, и себя… Мы гладили, гладили, пока наши руки не провалились к нему в череп и не вошли ему в мозг. И тогда мы стали им, а он стал нами… Вот уж не думал, что мне доведется прожить столь далекую от меня и настолько ранее презираемую мною жизнь.

* * *

С этого места я иногда буду писать «я», подразумевая моего брата Чекиста. Но это и не совсем он. Странное ощущение возникло, когда я в него провалился. Жил, чувствовал, рассуждал как он, а все-таки на самом донышке, почти незаметное, мерцало и мое сознание. Оно выражалось в оценках вроде «это хорошо», «нравится», «а вот это ай-яй-яй». Я как бы работал у него вместо совести, нечто вроде нравственного закона внутри нас. А скорее безнравственного, потому что до нравственности мне очень далеко. Из-за этого раздвоения далее мне часто придется перескакивать с «я» на «он» и обратно (для ясности попробую выделять свои комментарии курсивом). В общем, объяснять – дольше и сложнее, чем написать. И потом, творить на компьютере – одно удовольствие: если что-то не получилось, можно выделить текст и одним нажатием кнопки отправить его в небытие. Но если кто-нибудь читает эти и последующие строки, значит, они заслуживают внимания по крайней мере с точки зрения двух существ. Моей и еще одного, устроившего эту странную встречу.

…А мне даже понравилось сначала. В Чекисте было то, чего мне так не хватало при жизни. Странное, трудноописуемое монолитное чувство. Можно назвать его государственным. Он жил на своей земле и в полном смысле был ее хозяином. Я, Витя Соколовский, деляга-писатель, всю жизнь ощущал себя выродком. Как разведчик в тылу врага, я прятался сам, путал следы и прятал свои бабки, я точно знал, что в любой момент явки-пароли-адреса могут быть провалены и меня настигнет древний русский ужас. Не ГУЛАГ, так стенка. Не стенка, так просто все отнимут и сошлют куда-нибудь в сибирские морозы. Из-за чего угодно могла произойти катастрофа. Цены на нефть упадут и разбудят дремлющего зверя или, наоборот, вырастут настолько, что опять разбудят. Древнерусский ужас проглядывал сквозь витрины дорогих магазинов, окна пафосных кабаков и аккуратную плитку, уложенную в центре московским мэром Собяниным. Страна, где одной из самых популярных поговорок являлась обреченная сентенция «Не жили богато, и нечего начинать», не могла быть моей.

* * *

Я, Витя Соколовский, генерал-майор ФСБ, ничего не боялся. Я праздновал Двадцать третье февраля в компании чудо-богатырей, выпивающих тремя глотками бутылку водки. Я парился в русской бане и нырял в ледяную прорубь. Я плакал под песни Газманова и веселился под аккомпанемент Надежды Бабкиной. Я пел на День чекиста в караоке: «Офицеры, россияне, пусть свобода воссияет, за Россию и свободу до конца», а после, мрачно и загадочно произнеся тост: «За тех, кто остался там», я до конца опустошал фужер коньяка. Я мог громко пукнуть за столиком самого элитного ресторана и весело рассмеяться своей остроумной шутке. Я передвигался по встречной на последней модели тюнингового «Мерседеса», имел зарплату в пять тысяч долларов, часы за семьдесят пять и срал на всех гаишников и налоговых инспекторов разом. При этом я чувствовал себя не просто хозяином своей земли, а ее защитником, атлантом, на котором все держится. Убери меня – и мелкие, юркие твари растащат Родину по кусочкам, как это уже было в унизительных девяностых. Я презирал жуликов-бизнесменов, но милостиво позволял им существовать на моей земле. Иногда я отнимал у этих вечно прячущихся и юлящих ничтожеств их бизнесы, потому что бизнес должен быть у хозяина, а не у твари дрожащей, готовой метнуться при любом шухере за бугор. Я занимался опасными делами, но был уверен в своей безнаказанности. А не за что меня было наказывать! Мое дело было правое, и я всегда побеждал. Я для Родины был готов снять последнюю рубашку, и она отвечала мне тем же. Снимала, обнажала свои прекрасные, но несколько потрепанные тяжелой жизнью прелести, и мы любили друг друга…

* * *

Восхитительно – чувствовать себя своим среди своих. Ад – это другие, рай – это свои. Только забравшись в шкуру Вити-Чекиста, я, Витя-Жулик-писатель, понял, что всю жизнь прожил в геенне огненной. Тем невероятней мне показалось присутствие этого счастливого человека в нашей с Водилой скорбной белой комнате. С таким счастьем и здесь, в герметичной, ослепляющей юдоли страданий и рефлексии? Невозможно. Невероятно. Мне захотелось разобраться, нырнуть в Чекиста поглубже. И я нырнул…

Знакомая картинка. Да неужели… Я, в принципе, так и думал, но неужели с этого все и началось… Мы стоим во дворе школы, мать и отец только что вышли из кабинета директора, где решалась моя судьба. Я помню, как она решилась. Их разговор с вербовавшим меня кагэбэшником закончился ничем. В этом же варианте моей судьбы, видимо, вышло иначе. Интересно, как? Что явилось толчком причиной, превратившей меня, делягу-писателя, в несгибаемого Витю-Чекиста?

…Мать горячится, размахивает руками и говорит, что фашисты они там все в Конторе, как она и предполагала. Из-за четвертинки Мусиной еврейской крови мою кандидатуру в шпионы зарубили.

– Пап, это правда? – спрашивает онемевшими губами молоденький Витя.

– Правда, сынок. К сожалению, правда.

– Дед, они чего, антисемиты?

Дед ничего не отвечает, улыбается лишь загадочно, как будто засмеяться хочет. Поражает юного меня его улыбка: тут такое творится, а он лыбится, весело ему…

– Чего молчишь, – орет десятиклассник Витя, сорвавшись, – чего улыбаешься, я спрашиваю тебя, антисемиты они или нет?!

– Ну, антисемиты, – с трудом подавив улыбку, говорит Славик, – сегодня антисемиты, завтра – сионисты, кем им скажут, тем и будут. Какая разница? А улыбаюсь я…