Паж Магистра мчался через всю площадку, спеша доложить его величеству: человек этот не заплатил за право выступить.

— Прекрасно, — ответил король. — Я внесу нужную сумму и завтра же отменю указ.

Толпа с живейшим любопытством разглядывала человека, удостоившегося монаршей милости. Менестрель обвел взглядом оба помоста, зрителей, столпившихся у веревочного ограждения, и запел. В воцарившейся тишине ясно звучало каждое слово.

— Все мы были детьми в разноцветном вчера,

Мы, бывало, смеялись: «Игра есть игра»,

И одни говорили: «Игра есть вранье,

Пусть побудет моим королевство твое».

Да, одни отдавали, смущаясь едва,

За пригоршню монет золотые слова,

А другие мечтами куда-то рвались,

И бумажные стяги по ветру вились.

Горожане, начавшие расходиться, останавливались, замирали и — со всех ног бросались обратно.

— Кто это? Кто? Кто? — зашелестело по толпе и смолкло: боялись пропустить хоть слово.

— Эй, певец, быстрокрылы твои корабли!

Кто-то, с золотом в трюмах, сидит на мели,

Повторяя упрямо, мол, мель не беда,

За молчание золотом платят всегда.

Ты — певец, у тебя ни кола, ни двора,

Ни дороги чужой, ни чужого добра,

А признанье, забвенье — пустые дела,

Был бы звонок твой голос да лютня цела.

Слушали певца актеры Магистра, слушали актеры Овайля, слушала маленькая Плясунья. Невольно кивала головой в такт. Да, верно. Настало время спросить тех, кто говорит с душами людей: зачем вам даны и голос, и слух, и гибкость, и ловкость? Кому и чему служит ваше мастерство? Чего добились вы сегодняшним представлением? Сделали хоть одно сердце добрее? Хоть одно лицо приветливее?

— Кто-то может в досаде ругать времена,

Быть в плену у недоброго века.

Но тебе-то известно, что время — струна,

Чье звучанье творит человека.

И когда небо тучами заволокло

И отчаяньем сердце тревожно —

Поднимайся, певец, ибо время пришло,

Ибо дольше молчать невозможно.

Голос Менестреля набирал и набирал силу. Даже те из горожан, кто отвык искать смысл в словах песни и гармонию в мелодии, были захвачены чувством, с каким пел Менестрель. С каждой новой нотой, с каждой новой фразой напряжение возрастало.

— В книге давних историй неведомых лет

Я прочел и запомнил тоскливый сюжет,

Будто полчища жадных, ленивых ворон,

Заморочив властителя, заняли трон.

Был властитель неглуп, но в тщеславье нелеп,

А доверившись лжи, стал он попросту слеп.

Между тем непокорным в подвалах дворца

Вырывали глаза, а случалось, сердца.

Зрители золотого помоста, пренебрежительно пожимавшие плечами, постепенно умолкли, подались вперед, не спуская глаз с певца. Леди Амелия ерзала на скамье, не находя себе места, чувствуя, как рядом наливается темной злобой Магистр.

— О король, посмотри на суровую быль —

Не твои ли святыни растоптаны в пыль?

Погляди, что сметают с чужих алтарей, —

Не кровавые ль перья твоих голубей?

И поверь, что страшней, чем кинжал или яд,

Искалеченной сказки беспомощный взгляд.

Ты не сможешь найти, поклонившись золе,

Позабытой любви в разоренной земле.

По спине Артура побежал холодок, неожиданно сдавило сердце. Смутные образы замелькали в голове… Раскинувший крылья каралдорский ворон… «Пока не поздно». Откуда эта мысль? Что «не поздно»? Глаза в глаза внимал Артур певцу.

— Веруй в завтрашний день, но заметить изволь —

Ни наследников нет, ни наследства.

Так, прозрев, ужаснулся тот, книжный, король,

Не узнав своего королевства.

А слепому монарху на смену идет

Безголосый, не то безголовый…

Поднимайся, король, ибо время не ждет

Твоего королевского слова.

Минуту стояла еще над полем абсолютная тишина. Затем — гром рукоплесканий. На этот раз восторгом взорвался белый помост, на золотом хранили недоброе молчание.

Драйм услышал, как сидевший позади него лорд Бертрам заметил:

— Такая песня как сигнал военной трубы: «Тревога! Тревога!»

Артур поднялся. Да, он был слеп, но ныне прозрел. Через неделю никто и не вспомнит о господине Магистре, словно и не было такого на свете. Король позаботится о своем королевстве.

Он сдернул с плеч тяжелый алый плащ, расшитый серебром, бросил певцу. Менестрель взял, поклонился.

Магистр подозвал начальника стражи, но прежде, чем успел отдать приказ, певца и след простыл.

Артур вознамерился сойти с помоста — и тут Магистр снова прислал пажа, прося его величество обождать. Король обратил нетерпеливый взгляд к золотому помосту. Изумленно переглянулся с Драймом. Сам Магистр в броне из драгоценных камней вышел на площадку. Легкое облако закрыло солнце, на поле упала тень, выцвели, посерели лица горожан. Паж в черном держал на вытянутых руках перед Магистром большую золотую чашу. Магистр поднял ладони над чашей, не касаясь ее. Низкий голос его прокатился над полем:

— Именем данной мне силы приказываю: повинуйся!

Он вскинул ладони, и чаша ожила. Вырвалась из рук пажа, взмыла в воздух.

Шелест удивления пронесся над толпой и стих. Чаша парила в воздухе, повинуясь приказам Магистра. Он выкрикнул несколько диких, странных, неразборчивых слов. Чаша опустилась к самой земле и снова взлетела вверх. Выглянувшее из-за облака солнце отразилось в ее боках.

На поле сгустилась тишина. И тут веселый, звонкий женский голос крикнул:

— Браво, Шорк! Отличный фокус!

Магистр дернулся всем телом, словно его ударили. Золотая чаша опрокинулась и покатилась по песку.

* * *

— Шорк! Где я слышал это имя? — Артур переступил порог своей комнаты, скинул алую куртку, обернулся к Драйму. — Где?

Драйм оглянулся на дверь.

— Там никого нет, — нетерпеливо воскликнул Артур.

— Вы узнали голос? — вопросом на вопрос ответил Драйм. — Это она кричала.

— Она? — И снова в ушах зазвенел девчоночий смех: «Браво, Шорк! Отличный фокус!» — Плясунья?

— Да.

— Она! — В коротком возгласе слились радость и облегчение оттого, что девушка жива, опасные странствия по разоренному краю окончены, она здесь, рядом, в городе. — Шорк?

Артур вспомнил. Таверна, увлеченные разговором музыканты, Стрелок, Менестрель… Огненная головка Плясуньи, склонившаяся к его плечу… Вдруг девушка выпрямляется, восклицает: «Шорк, дрянь такая! Он был в нашей труппе, старый Дейл обучил его кое-каким фокусам. Ничего нового Шорк придумать не мог и скоро наскучил публике».