Откидывает одеяло.

— Подвиньтесь, — командует он.

Я подчиняюсь. Он садится, неловко поворачивается. Лезет в карман брюк и что-то достает. Перочинный нож.

Я тотчас вспоминаю о дядиной бритве. Но это было в прежней жизни, когда я кралась по спящему дому, резала книги. А сейчас вижу, Ричард ногтем поддевает лезвие, раскрывает нож. Он заляпан черным. Ричард с гадливостью смотрит на него, потом заносит над своей рукой. Но делает это неуверенно, вздрагивает, когда металл касается кожи. Затем опускает руку с ножиком. Снова ругается. Расправляет усы, оглаживает волосы. Перехватывает мой взгляд.

— Что смотреть без толку? Не найдется ли у вас крови, чтобы облегчить мне мучения? Как они там у вас называются — регулы, ну, что у всех женщин бывает?

Я молчу. Он снова кривится.

— Вот такие вы. Если уж вам положено терять кровь, делали бы это хоть с какой-то пользой...

— Вы что, намерены меня оскорблять?

— Да успокойтесь, — говорит он. Разговариваем мы по-прежнему шепотом. — Это для нашей обоюдной пользы. Не вижу, чтобы вы подставили руку под нож.

Я с готовностью протягиваю руку. Он отмахивается.

— Нет, нет, я сам, сейчас.

Вдохнув поглубже, он проводит кончиком ножа по руке, останавливается в том месте, где начинается ладонь и нет волос, еще раз глубоко вздыхает и быстро делает надрез.

— О господи! — вырывается у него.

Он морщится. Из ранки сочится кровь — в темноте она кажется черной. Он переворачивает руку, и капли падают на простыню. Их не так уж много. Тогда он зажимает большим пальцем кисть выше пореза, надавливает, и капли капают чаще. Он не смотрит мне в глаза. Потом тихо спрашивает:

— Как думаете, этого хватит?

— А вы разве не знаете? — Я внимательно смотрю на его лицо.

— Нет, не знаю.

— Но...

— Наверное, вы имеете в виду Агнес. — Он щурится. — Не обольщайтесь, есть и другие способы усмирить девственницу, не обязательно этот. Вам следовало бы знать.

Кровь все капает. Он сыплет проклятиями. Я думаю об Агнес, о ее красных распухших губах. Я отворачиваюсь от него. Мне делается дурно.

— Ну же, Мод, — говорит он, — говорите скорее, пока я не упал в обморок. Вы же читали об этом. У вашего дяди в его проклятом Указателе наверняка есть такой раздел, Мод?

Я снова смотрю на падающие капли и утвердительно киваю. Наконец он прижимает руку к простыне и размазывает капли. Хмурясь, смотрит на порез. Лицо его белое, как бумажный лист. Он морщится.

— Подумать только, даже от вида собственной крови мужчине становится дурно! Какие же вы, женщины, чудовища, раз можете спокойно терпеть такое месяц за месяцем. Неудивительно, что потом с ума сходите. Видите, какая рана? — Он протягивает мне руку.— Наверное, я слишком глубоко резанул. Это все из-за вас, вы меня подбили. У вас есть бренди? Думаю, порция бренди мне сейчас не повредит.

Он достает носовой платок, прижимает к ранке.

— У меня нет бренди, — отвечаю я.

— Нет бренди. А что вообще есть? Ну же, по лицу вижу, что-то есть. — Он оглядывается по сторонам. — Где вы это прячете?

Я не знаю, сказать или нет. Но раз уж он напомнил, мне почему-то нестерпимо захотелось снотворных капель.

— В кожаной сумке, — говорю я.

Он приносит мне пузырек, вынимает пробку, нюхает, кривится.

— Подайте стакан.

Он находит чашку, наливает в нее мутной воды.

— Это не по мне, — говорит он, глядя, как я пью лекарство. — Вам, может, и так поможет. А мне надо, чтоб побыстрее зажило.

Забирает у меня пузырек, отнимает от ранки платок и капает прямо на порез. Он морщится. Видно, щиплет.

Капля растекается, он слизывает ее языком. Вздыхает, прикрывает глаза, смотрит, как я допиваю микстуру и, с чашкой в руках, откидываюсь на подушку. Наконец он улыбается.

— «Модная пара в первую брачную ночь», — смеется он. — Так написали бы о нас в лондонских газетах.

Я дрожу, натягиваю одеяло, кровавого пятна уже не видно — его закрыла простыня. Я тянусь за пузырьком. Он первый хватает его и дразнит, не дает.

— Нет-нет. А то не знаешь, чего от вас ждать. Сегодня пусть будет у меня. — И кладет пузырек в карман, а у меня нет сил, чтобы отнимать.

Он стоит, позевывая, трет глаза.

— Как я устал! — говорит. — Знаете, что уже больше трех часов?

Я не отвечаю, и он пожимает плечами. Встает у изножья кровати, нерешительно смотрит на постель, потом видит мое лицо и притворно вздрагивает.

— Я бы не удивился, — говорит он, — если бы проснулся и почувствовал на горле ваши пальцы. Нет, не буду рисковать.

Он подходит к камину, тушит свечу, потом устраивается в кресле, накрывшись сюртуком. Клянет на чем свет стоит свою уродскую постель, холод, торчащие ручки. Но засыпает даже раньше меня.

И когда он засыпает, я встаю, быстро подхожу к окну и отдергиваю занавеску. Луна еще светит вовсю, а мне не хочется лежать в темноте, но и в лунном сиянии комната все равно выглядит странно. Платье мое и белье убраны в шкаф. Сумки закрыты. Я высматриваю, есть ли здесь что-нибудь мое, и вижу наконец под умывальным столиком туфли. Я подхожу к столику, наклоняюсь, дотрагиваюсь до них. Потом выпрямляюсь и снова наклоняюсь, снова их трогаю.

Потом лежу в постели и жду знакомых звуков — боя часов, скрежета шестеренок. Но вокруг только тихие, незнакомые шорохи — шебуршание мелких зверьков и жучков под полом да потрескивание досок. Повернув голову, смотрю на стену, за которой спит Сью. Если бы она заворочалась в постели или прошептала мое имя, я бы услышала. Любой звук, исходящий оттуда, я бы наверняка уловила.

Но там никаких звуков. Ричард пошевелился в кресле. Лунный свет крадется по половицам. Я засыпаю. Я сплю и вижу во сне «Терновник». Но коридоры в доме незнакомые. Я опоздала в библиотеку и заблудилась.

Она приходит ко мне каждое утро, чтобы помочь мне умыться, одеться, приносит еду (я к ней не притрагиваюсь), потом уносит поднос обратно. Но, как во все последние дни в «Терновнике», избегает смотреть мне в глаза. Комната у меня маленькая. Она садится рядом, но мы разговариваем очень редко. Она шьет. Я играю в карты — двойка червей, с отметиной от моего каблучка, на ощупь кажется шершавой, — я теперь без перчаток. Ричард днем не сидит дома. А по ночам бранится. Ругает деревенские улицы, где грязь непролазная и пачкаются его башмаки. Ругает меня — за то, что молчу, за то, что не такая, как все. Злится, что приходится так долго ждать. Но больше всего ругает свое угловатое кресло.

— Вот посмотрите, — говорит, — на мое плечо. Видите? Уже почти вывихнуто, вон как торчит. Еще неделя — и я стану калекой. А складки... — И сердито приглаживает брюки. — Лучше бы я взял с собой Чарльза. А теперь — когда приеду в Лондон, на улице стыдно будет показаться!