Но это не то, что мне надо. Пока, во всяком случае. Я стою над ним с минуту, потом разворачиваюсь и ухожу. Возвращаюсь тем же путем — тихо, осторожно. Выхожу на лестницу, иду к библиотеке, а войдя, запираю за собой дверь и зажигаю лампу. Сердце глухо стучит. Меня подташнивает от страха и от сознания того, что мне предстоит сделать. Но время не ждет, и надо действовать. Я подхожу к дядиным шкафам и открываю стеклянные дверцы. Начинаю с «Просвещения Лауры» — первой книги, которую он дал мне прочесть. Я беру ее, открываю, швыряю на письменный стол. Раскрываю бритву до упора. Лезвие жесткое, разве что кончик гнется. Но, видно, так надо, чтобы лучше резать.

И все же трудно, почти невозможно — заносить острие над чистым, беззащитным бумажным листом. Особенно в первый раз. Мне кажется, книга закричит — и меня остановят. Но она не кричит — вздыхает, словно только и ждала, когда ее растерзают. И когда я слышу этот вздох, рука моя разит смелее и увереннее.

Вернувшись к себе, застаю Сью у окна, она стоит, заламывая руки, извелась, ожидая. Пробило полночь. Она думала, я не вернусь. Заблудилась. Но упрекать не упрекает — так рада, что я объявилась.

— Вот ваш плащ, — говорит она. — Застегните скорее. Берите сумку. Не эту, она для вас тяжела. А теперь пора идти.

Она думает, я нервничаю. Прикладывает палец к губам: молчите, мол. Говорит: «Держитесь». Потом берет меня за руку и ведет за собой по коридорам.

Она ступает тихо, как вор. Подсказывает, куда идти. Ей и невдомек, что совсем недавно я стояла, легкая как тень, над дядиной постелью. Мы спускаемся по черной лестнице, ступеньки здесь не покрыты ковровой дорожкой — мне вся эта часть дома, с голым дощатым полом, совершенно незнакома, и она держит меня за руку, пока мы не подходим к двери полуподвала. Тут она ставит на пол свою сумку, смазывает жиром ключ и задвижки — чтобы легче открывались. Ловит мой взгляд и подмигивает, как мальчишка. У меня сердце падает.

Потом дверь открывается, и она выводит меня в ночь, парк кажется мне незнакомым, да и сам дом странный какой-то — потому что никогда прежде я не выходила в такой поздний час, видела ночной парк лишь из окна гостиной. Интересно, если бы я сейчас там стояла, увидела бы я, как Сью тащит меня через лужайку? Может, я тоже казалась бы плоской и бесцветной, как деревья, трава, как камни на дорожке или как подрезанный плющ? На секунду замедлив шаг, я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на окно — уверенная, что вот-вот в нем мелькнет мое лицо. Потом смотрю на другие окна. Неужели никто не проснется, не хватится, не позовет назад?

Никто не проснулся, не позвал. Сью тянет меня за руку, и я покорно иду за ней. У меня есть ключ от калитки: когда мы выбираемся наконец наружу, я запираю за собой калитку, а ключ летит в камыши. Небо над рекой чистое и ясное. Мы укрылись в тени, стоим и молчим — две Тисбы, ждущие Пирама. От луны река наполовину серебристая и светлая, наполовину черная.

Он держится черной полосы. Лодка с низкой осадкой, темная, узкая, с задранным носом. Лодка из моих сновидений. Я вижу, как она подплывает, чувствую, как рука Сью рванулась из моей, отхожу от нее, подбираю брошенный с лодки канат и даю ему руку: он усаживает меня в лодку. Она садится рядом, вид у нее растерянный. Он отталкивается от берега веслом, она хватается за борт, мы разворачиваемся, и течение подхватывает нас.

Никто не промолвил ни слова. Сидим недвижно, один только Ричард машет веслом. Мы тихо плывем по течению, каждый — к своему страшному будущему.

Что дальше? Помнится, плавание прошло гладко: мне в лодке понравилось, но пришлось сойти на берег — там для меня была привязана лошадь. В другой раз я бы испугалась лошади, но сейчас покорно сажусь на нее, и она меня везет, хотя, если бы сбросила, я бы приняла это с не меньшей покорностью. Помню каменную церквушку, пучки лунника, белые перчатки — и свою обнаженную руку, которую кто-то кому-то передавал, кольцо, которое еле налезло на палец. Должно быть, я что-то говорила, по подсказке, — сейчас не вспомню. Помню священника в грязном стихаре. Лица его не помню. Помню, как Ричард поцеловал меня. Помню книгу — как взяла перо, написала свое имя. Как шли из церкви, не помню. Потом — комната, и Сью расстегивает на мне платье; жесткая подушка под щекой, колючее одеяло — и слезы. Руки у меня голые, на пальце кольцо. Рука Сью выскальзывает из моих пальцев.

— Вы теперь замужняя дама, — говорит она, и я отворачиваюсь от нее.

...Когда я снова поворачиваю голову, ее в комнате уже нет. Вместо нее — Ричард. Он стоит у двери, смотрит на меня и тихо смеется, зажимая рот ладонью.

— Ох, Мод! — говорит он, качая головой. Оглаживает бородку и усы. — Наша первая брачная ночь. — И снова смеется.

Я смотрю на него и молчу, одеяло натянуто до подбородка. Я спокойна. И спать совсем не хочется. Когда он отсмеялся, стало так тихо — даже слышно, как потрескивают, распрямляясь, ступеньки, по которым он ступал. Мышка шмыгнула по потолочной балке. Не те звуки. Мысль эта, видно, отразилась на моем лице.

— Вам тут с непривычки все покажется странным, — говорит он, приближаясь ко мне. — Не обращайте внимания. Скоро мы уедем в Лондон. Там больше жизни. Думайте об этом.

Я не отвечаю.

— Не хотите разговаривать? А, Мод? Да ладно, не надо чудить, во всяком случае со мной. Это же наша первая брачная ночь, Мод!

Он подходит еще ближе. Хватается за спинку кровати над моей головой и трясет, пока ножки кровати не начинают скрипеть — того и гляди, отвалятся.

Я закрываю глаза. Кровать трясется еще некоторое время. Он перестает трясти, но рук не отпускает — следит за мной. Даже крепко зажмурившись, я чувствую, как он мрачной тенью нависает надо мной. Он сильно изменился за последнее время. Мышь или птица снова пискнула под потолком. Потом дом затихает.

Я чувствую на щеке его дыхание. Он дует мне в лицо. Я открываю глаза.

— Эй, — говорит он тихо. И как странно смотрит! — Не говорите, что испугались. — И отрывает руку от спинки кровати.

Я вздрагиваю: вдруг ударит? Но нет, он разглядывает мое лицо, взгляд его приковывает ямочка на шее. Он смотрит на нее как зачарованный.

— Как сердце-то стучит, — шепчет он. И подносит руку, словно хочет проверить, как бьется кровь.

— Дотроньтесь, — говорю я. — Дотроньтесь, и вы умрете. Во мне яд.

Рука его останавливается на полпути — я смотрю ему в глаза не мигая. Он встает. Кривит рот в усмешке.

— Вы думали, я вас хочу? Правда подумали? — Он почти шипит, а не шепчет — конечно же, он не может говорить громко, иначе Сью услышит.

Отходит от кровати, нервно разглаживая волосы. Сумка попадается ему на пути, он пинком отшвыривает ее.

— Черт побери! — ругается.

Снимает сюртук, дергает запонку.

— Ну что вы так смотрите? — Он закатывает рукав. — Разве не говорил я вам, что вы в безопасности? Если вы думаете, что я больше вас рад нашей женитьбе... — Подходит к кровати. Он угрюм. — Но я должен изображать радость. А это входит в понятие радостей брака. Разве забыли?