— Видите, — говорит она. — Это так просто. Думайте о нем. Он захочет... захочет коснуться вас.

— Коснуться!

— Да, только коснуться, — говорит она. Порхающие пальцы спускаются ниже. — Только коснуться. Вот так. Вот так.

Когда она задирает мою сорочку и касается места меж бедер, мы обе замираем. Потом рука ее движется дальше, и пальцы ее уже не дрожат: они влажные, скользят, и это скольжение, как и когда она проводила своими губами по моим, магнетизирует меня, собирает воедино, словно вылепляет из хаотичной тьмы, но не меня прежнюю, а меня — иную. Вот раньше я думала, меня к ней тянет. Но как же сильно, пронзительно и мощно влечет теперь — словно жажда, которую ничем не утолить. Она стала такой нестерпимой, что мне кажется, я не выдержу и сойду с ума. Или умру. Но рука ее все продолжает медленно двигаться. Она шепчет: «Какая вы нежная! Какая горячая! Я хочу...» И рука движется еще медленнее. Надавливает. Я замираю. Она сначала не понимает, останавливается, потом продолжает увереннее — я чувствую, как она проникает в меня, она во мне. Мне хочется кричать. Теперь она стала решительнее, прижимается ко мне бедром, скользит, скользит. Она так мала! — но бедро у нее такое сильное, а рука такая крепкая. Она движется ритмично, бедро и рука скользят в такт, все быстрей и быстрей. Вот оно! Вот та точка, средоточие всего, и я уже не вижу и не слышу ничего — я там, где ее рука сжимает мою плоть.

— Ну еще, — говорит она. — Еще!

И я взрываюсь, разлетаюсь на осколки от ее касания. Она плачет. Слезы капают мне на лицо. Она приникает к ним губами.

— Жемчужина... — И голос ее дрожит, как сорванная струна. — Жемчужинка, жемчужинка, жемчужинка моя...

Не знаю, как долго мы так лежали. Она свернулась, зарывшись лицом в мои волосы. Руку она постепенно отвела. Лоно мое еще хранит ее влагу — там, где она скользила по мне. Перина промялась под нами, постель — как гнездышко. Она сбросила одеяло. До рассвета еще далеко, в комнате темно. Сердца наши все еще бешено стучат в ночной тиши, и кровать под пологом, и комната — да и ведь дом, похоже, — полнится эхом наших голосов, шепотов и криков.

Я ее не вижу в темноте. Но она вдруг находит мою руку и подносит к своим губам, целует пальцы, кладет мою ладонь себе под щеку. Моргает — ресницы чуть щекотнули мою ладонь. Молчит. Закрывает глаза. Голова ее тяжелеет. Вздрагивает. Она вся пылает, как печь. Я подбираю одеяло и укутываю ее.

«Теперь все другое», — говорю я себе. Наверное, прежде я была мертва. А теперь она коснулась меня и возродила к жизни — проникла сквозь все телесное и выпустила меня, настоящую, на волю. «Все другое». Я еще помню ее прикосновение. Как бедра ее скользили по моим. Представляю, как она посмотрит на меня, когда проснется. Думаю: «А я ей скажу тогда: «Я хотела тебя обмануть. Но теперь не могу. У Ричарда был свой план. А мы сделаем его нашим». Я уверена, мы сможем обернуть его в свою пользу — или же вовсе от него откажемся. Нужно только сбежать из «Терновника» — и она мне поможет, она же воровка и сообразительная. Мы продумаем побег в Лондон, раздобудем денег...»

И я прикидываю, рассчитываю, а она лежит рядом, уткнувшись лицом в мою ладонь. Сердце мое радостно бьется — я уже представляю, как мы заживем с ней в Лондоне вдвоем. Потом я засыпаю. И во сне, наверное, отодвигаюсь от нее — а может, это она отодвигается и на рассвете встает и уходит к себе, — потому что, открыв глаза, я ее не вижу рядом, постель остыла. Я слышу, как она возится в своей горнице, плещет водой. Поднимаюсь над подушкой — сорочка зияет на груди: это она ночью развязала тесемки. Сгибаю колени: бедра мои изнутри еще влажны от ее касаний.

«Жемчужинка», — сказала она. И вот она входит и встречается со мной глазами. Сердце мое готово выпрыгнуть из груди. Она отворачивается.

Сперва я думаю, ей неловко. Думаю, что она робеет и стесняется. Она молча ходит по комнате, достает нижнее белье и платье. Я встаю — теперь она может вымыть меня и одеть. «Ну теперь-то она заговорит», — надеюсь. Но ничего подобного. И когда она замечает красное пятно на моей груди — там, где она целовала, мокрые потеки на бедрах, мне кажется, она вздрагивает. И тут мне становится по-настоящему страшно. Она приглашает меня к зеркалу. Я разглядываю ее отражение. В зеркале она совсем другая, черты ее искажены. Укладывая мне волосы, смотрит лишь на свои дрожащие руки. «Ей стыдно», — доходит до меня.

И тогда я решаюсь заговорить.

— Я сегодня так крепко спала, — говорю я как бы между прочим. — Правда?

Взмах ресниц.

— Да, — отвечает она, — и не видели снов.

— Один только видела, — продолжаю я. — Но это был хороший сон... Это был сон и про вас, Сью...

Она зарделась, и я будто вновь ощутила ее горячие влажные губы, ее поцелуи, ее касания. Я ведь хотела ее обмануть. Но теперь не могу. «Я не та, за кого вы меня принимаете, — скажу я. — Вам кажется, я хорошая. А я плохая. Но рядом с вами постараюсь быть лучше. Это был его замысел. А мы придумаем свой...»

— Сон? — говорит она, помолчав, и отступает на шаг. — Не думаю, мисс. Не думаю, что про меня. Вероятно, это был сон про... про мистера Риверса. Гляньте, а вот и он! Его сигарета почти совсем догорела. Идите скорей, иначе вы его пропустите... — Тут голос ее дрогнул, но она вовремя спохватилась и продолжила: — Вы его пропустите, идите скорее смотреть!

Она меня оглоушила — на миг все поплыло перед глазами, — но я поднялась, на ватных ногах подошла к окну: перед домом, попыхивая сигаретой, расхаживал Ричард. Я словно прилипла к стеклу — не отрывалась, даже когда он давно ушел к дяде. Если бы день был пасмурный, я бы видела в стекле свое отражение, но я и так хорошо представляла себе свое лицо: запавшие щеки, полные алые губы — слишком полные и слишком яркие от поцелуев Сью. Я вспомнила дядины слова: «Ваших губ уже коснулся яд». И как испугалась Барбара, и как миссис Стайлз пичкала меня мылом, а потом долго и упорно терла руки о передник.

Все другое теперь. Но, в общем-то, ничего не изменилось. Она раскрыла мою плоть, но края сойдутся, плоть затвердеет, останется лишь шрам. Я слышу, как она идет в мою гостиную, вижу, как садится, прячет от меня лицо. Я жду, но она на меня даже не взглянет — наверное, никогда больше она не посмеет посмотреть мне в глаза. А я-то хотела ее спасти! Теперь я ясно вижу, что меня ждет, если откажусь от задуманного Ричардом побега. Он уедет из «Терновника» и заберет ее с собой. Не век же ей здесь куковать? Она уедет, а я останусь — с дядей, с книгами, с миссис Стайлз, мне приведут какую-нибудь новую служанку, пугливую и хлипкую — для пинков... Я представила себе свою жизнь — минуты, часы, дни, которые уже прожиты, и подумала о долгих днях и минутах, которые мне еще суждено прожить. Какими они будут — без Ричарда, без денег, без Лондона, без свободы? Без Сью.

Так что сами видите теперь: это любовь — не презрение, не злоба, — только любовь заставила меня в конце концов сделать с ней то, что я сделала.

Как и было намечено, мы бежали в последний день апреля. Время пребывания Ричарда в доме окончено. Дядины гравюры разобраны по альбомам и переплетены, он милостиво дает мне на них полюбоваться.