Рокэ не понял, он вновь отдавал распоряжения Рамону. В серебре все еще чужого языка медяшками и золотом звякало «Эрнани», «Оллария», «Надор», «Агмарен»…

Толку от этого не было никакого. Марсель набросил на бормочущего маршала содранный с кресла меховой коврик и заставил себя сосредоточиться на неотложном. Посол не может просто так исчезнуть из собственного кабинета. Вернее, может, но зачем давать урготам повод к обыску? Старик Габайру имел тайны не только от Талига, но и от подчиненных. Он хотел вернуться, и он вернется в нормальную Олларию, в свой дом и в свои тайны. Граф Ченизу честно выйдет в дверь, а куда, когда и с кем войдет, никого не касается.

Несколько строчек на внушительном листе. Песок сыпется на желтоватую бумагу. Легкомысленное, равнодушное письмо. Завтра графа Ченизу, может, и станут искать в Данаре, но не в том смысле. Марсель запер конторку. Надо было уходить, но оставлять больного казалось неправильным. Ничего! Он лежал один несколько часов, а уж двадцать минут…

— Я сейчас вернусь, — пообещал Валме, хотя его не слышали.

–..Ундии, — сказал Алва и затих. Крови не было, и на том спасибо.

— Это будет на редкость особое поручение, — подбодрил себя господин посол, глядя на затихшую, укрытую мехом фигуру. — А вино, между нами говоря, было так себе. Вы ничего не потеряли… Монсеньор.

5

Анфилада, в которой заперли Эпинэ, для одного была слишком просторной, но одиночеством новоявленный обитатель Багерлее наслаждался недолго. Застучало, скрипнуло, и Эпинэ увидел Карлиона с Берхаймом. Верные вассалы Скал выглядели растерянно. Они уже не возмущались, но еще не плакали и не каялись, хотя Иноходца предпочли не узнать. Графы потоптались по вытертому ковру и разбрелись по углам, благо рассохшихся стульев хватало. Разговаривать они не собирались, и Робер был этому только рад. И еще он был спокоен. Впервые с тех пор, как оставил Торку и свой полк. От Повелителя Молний больше ничего не зависело, он мог сидеть в тюрьме, мог умереть и даже уснуть, это было неважно. Карваль застать себя врасплох не даст, Левий защитит Катари, скоро подойдет Дорак, да и Алва возьмется за дело. Выслушает про Моро и возьмется.

Левий — или кто там будет рассказывать — наверняка соврет. Скажет, что стрелял солдат или что-нибудь в этом роде. Зря. Что было, то было. Сделанное остается с нами навсегда, как и несделанное. Когда они встретятся, если встретятся, Ворон узнает все и пусть решает. Недосказанности между ними не будет.

Робер мог бы умереть, чтобы спасти Моро. Выбирая между конем и сюзереном, он бы, скорее всего, выбрал коня, но Дик должен жить. За своего отца, за всех, кто остался в Ренквахе. Дуралею нет и двадцати, и он честен и предан. Только бы Дикон подольше оставался с братом Анджело в Нохе, потому что Тристрам с Вускердом, спасая свою шкуру, станут хватать всех. Тех, кто не упирается, они выдадут Алве живыми, но Окделлы, раздери их кошки, не сдаются. Пощады они тоже не просят — значит, рано переводить дух. Никола защищать Дика не станет, как и Левий с Инголсом. Они не понимают, не могут понять… Для них Дикон в лучшем случае обуза, в худшем — помеха, от которой следует избавиться.

Робер прикрыл ладонями глаза, пытаясь сосредоточиться. Он хотел спать, он чудовищно хотел спать, но сперва надо было что-то придумать. Что-то такое, что не позволит блюдолизам поднять на мальчишку руку, как бы тот ни хорохорился. Увы, голова соображать отказывалась, а немногие пришедшие в нее мысли разгоняла графская свара. Слушать товарищей по заключению Эпинэ не желал, но чужая склока лезла в уши с упорством завидевшей сливки голодной кошки.

— Я не изменял своему Отечеству, — громко и с чувством твердил Берхайм, видимо, в надежде на шпионящих тюремщиков. — Я родился в изгнании, но вернулся при первой возможности. Служить законным королям… Служить Олларам, превратившим расхищенный Раканами Талиг в великую державу. Я мечтал об этом всю жизнь! Как же я завидовал тем, кто родился в Талиге, а они не ценили своего счастья. Нашлись и такие, кто опозорил своих предков и лишил будущего своих наследников…

— Вы вернулись служить Олларам? — Второй голос был еще громче первого. И визгливей. — Вы? Приехав в обозе эсператистского кардинала, короновавшего раканского ублюдка?! Вы только и делали, что подтачивали Талиг снаружи, в то время как лучшие люди служили ему, даже будучи лишены титулов и владений. Они все простили своей родине и своему королю…

— Пытаетесь спрятаться за Седрика Карлиона? Не выйдет! Все видели, как вы бросили его портрет в грязь и проехали по нему верхом, а потом неделю всем об этом рассказывали. А кто требовал казни Алвы? Кто, я вас спрашиваю?

— Как и вы…

— Я не знал герцога и судил о нем с чужих слов! С чужих лживых слов, а вы и вам подобные…

— Хватит! — заорал Робер, хватаясь руками за спинку стула. — Я хочу спать, так что извольте заткнуться. Иначе милость Олларов вам уже не понадобится.

Спорщики в ужасе замерли, глядя не на Робера, а на дубовый стул, в который вцепился Иноходец, — вспомнили разбитую лютню и были наслышаны, что у Эпинэ не так с головой. Графы немедленно прекратили браниться и забились в угол. Теперь они только дышали. Шумно и противно. Робер сдернул со спинки стула плащ и ретировался в последнюю из комнат анфилады. Она была пустой, но отсутствие кровати искупалось отсутствием вассалов Скал. Эпинэ завернулся в плащ и улегся лицом к стене. Он не собирался спать и не думал, что уснет, но тело рассудило по-своему. Через три минуты Повелитель Молний спал, и ему ничего не снилось.

1

Господин Густав Гутенброд торжественно поставил недопитый стакан на стол, утер румяные губы, и Луиза поняла: начинается. Почтенный пивовар скрывал свои чувства не лучше бедняги Эйвона, хоть в штаны горожанина можно было бы всунуть троих графов. К счастью, о бурном прошлом и богатом опыте избранницы влюбленный не подозревал. Он честно обхаживал благородную вдову, бежавшую вместе с юной дочерью из захваченной еретиками и гайифскими распутниками Олларии. Теперь госпожа Арамона жалела, что не сочинила себе мужа-бергера, но она и в самом деле ощущала себя вдовой. Не Арнольда — Эйвона. И потом, кто же знал, что к ее ногам посыплются зажиточные холостяки и солидные вдовцы…

Кроме цветущего кудреватого пивовара Луиза покорила лысого краснодеревщика и седовласого священника, а ведь никто из них не догадывался о королевских драгоценностях и подсунутом Зоей золоте. Кавалеры были бескорыстны и исполнены серьезных намерений. Все трое. Пару лет назад подобное повергло бы капитаншу в восторг, сейчас раздражало, но госпожа Арамона, ставшая госпожой Карреж, терпела. Она не поощряла никого, до такой степени не поощряла, что мать аптекаря и свояченица коптильщика объявили новую обитательницу Найтона скромной и добродетельной, а мнение этих двух дам было мнением всего городка. Знали бы они…

— Госпожа Карреж, — кончил собираться с мыслями солидный мужчина, — я знаю, что вы недавно понесли тяжелую утрату. Возможно, вы сочтете меня нетерпеливым и навязчивым… — Гутенброд говорил как по писаному, а вернее всего, так и было. Забегавшая утром соседка шепнула: люди видели, как пивовар выходил от нотариуса Хэмбоди, составлявшего не только завещания и прошения, но и предложения руки и сердца.