– Все в порядке, сударь? – с тревогой в голосе спросил книготорговец.

Некогда кругленький, как вальдшнеп, теперь старик исхудал до костей. Его длинная седая борода свалялась неопрятными клочьями.

– Когда я уйду, заприте дверь на засов и никого не впускайте, – велел Пит.

Надежда в глазах старика потухла.

– Значит, это правда, что гугенотская армия войдет в город сегодня ночью? Я видел, что многие покинули свои дома, но надеялся, что это очередная ложная тревога.

– Никуда не выходите из дома, – повторил Пит.

– Все кончится быстро, сударь? – спросил старик. – Говорят, Орлеан пал за считаные часы. Католики сдались, и гражданское население почти не пострадало.

– Теперь все в руках Господа, – сказал Пит, наблюдая за конюшней на противоположной стороне улицы. И молясь и надеясь, чтобы хоть краешком глаза увидеть Мину.

Вместо этого на улице показалась одинокая фигура Джаспера Маккона, направлявшегося к своему дому. Пит вздохнул с облегчением. Две шпаги всяко лучше, чем одна.

– Сударь, я вас покидаю. Я перед вами в долгу. Заприте все двери.

– Храни вас Бог. И Тулузу тоже.

Чувствуя вес и толщину кожаного футляра, зашитого в подол ее плаща, Мину торопливо зашагала по коридорам притихшего дома к выходу.

На плече она несла котомку Пита, в которой лежали несколько дорогих ее сердцу вещиц, которые девушка привезла с собой в Тулузу: четки матери, щетка для волос, зеркальце и две книги. Никаких вещей, принадлежащих месье Буссе, она брать с собой не намеревалась.

Дверь кабинета была по-прежнему заперта, но до нее вдруг донеслись чьи-то голоса. Эмерик же сказал, что все слуги уехали? Может, это ее дядя уже очнулся?

Чем ближе она подходила к входной двери, тем звуки становились громче и отчетливей. Судя по всему, они доносились из часовни, дверь которой была слегка приоткрыта.

– Я второй раз просить не буду, Аделаида, – произнес управляющий. – Отдай его мне, или я заберу его у тебя силой.

– Я имею на него ровно такое же право, как и ты, – отрезала мадам Монфор.

Он рассмеялся:

– Это я взял на себя львиную долю риска, а теперь все кончено.

– Зато репутацией рисковала я, а не ты. Подделывала книги, искажала цифры, чтобы никто ни в чем не мог тебя обвинить.

– Ага, и между делом прибирая к рукам то, что плохо лежит, – с презрением в голосе бросил Мартино. – Ты разбогатела, сидя на своей жирной заднице и сложа руки. Это последнее предупреждение, Аделаида. Если ты не отдашь его мне сию минуту, я заберу его силой.

До Мину донеслись шаги, потом вскрик и шум борьбы. И хотя она ненавидела мадам Монфор за то, как гнусно та обращалась с Эмериком и их милой тетушкой, она не смогла заставить себя молча пройти мимо.

– Нет! – завизжала мадам Монфор. – Я не позволю тебе забрать его!

Мину толкнула дверь часовни. Мадам Монфор обернулась на звук. На лице ее застыло виноватое выражение пополам с отчаянием. Мартино воспользовался этой возможностью и, выхватив у нее из рук деревянный ларец, отвернулся.

Мадам Монфор бросилась на него. Он нанес ей такой удар, что она отлетела назад и с грохотом врезалась в алтарь. Подсвечники со звоном полетели на пол. Мартино выскочил из часовни.

Мину подбежала к распростертой на полу женщине, но та отпихнула ее.

– Это все ты виновата! – прошипела она. – Ты и твой неотесанный братец. Пока вы не приехали, все шло лучше некуда. Без неожиданностей. – Она, пошатываясь, поднялась на ноги; Мину на всякий случай отступила подальше. – Это все вы виноваты. Ты меня слышала? Дрянь. Явились сюда нахлебничать. Дармоеды! Вы все испортили, а с чем теперь я осталась? После всего, что я вытерпела и с чем вынуждена была мириться? Ни с чем!

Потрясенная неприкрытой ненавистью в ее глазах, Мину отступила еще на шаг назад. С багровым от сознания собственного поражения лицом мадам Монфор занесла руку, как будто собиралась ударить Мину, но вместо этого развернулась и, пошатываясь, побрела к двери.

– Куда вы? – окликнула ее Мину, когда та уже была в коридоре. – В доме никого не осталось.

Ответом ей был громкий хлопок входной двери.

Ошарашенная, Мину какое-то время стояла столбом посреди разгромленной часовни. Следы ссоры были здесь повсюду: разорванный алтарный покров, перевернутые скамеечки для молитв, подушечки с вышитым на них гербом Буссе, отброшенные в угол, точно пара сношенных башмаков. Золотой крест, который обычно стоял на алтаре, исчез, филенчатые дверцы под ним были распахнуты настежь.

Мину нагнулась и заметила на полке ворох каких-то бумаг и писем. В глаза ей бросилось ее собственное имя. Сердце у нее заколотилось, она протянула руку и вытащила три письма, которых никогда не видела. Все три были адресованы ей.

Девушка понимала, что нужно взять их и уходить. Каждая лишняя секунда, проведенная в этом доме, была потерянной. Но Мину узнала почерк отца и поняла, что не может ждать. Ее охватило облегчение, а следом нахлынула злость на мадам Монфор, которая – Мину не сомневалась, что это была она, – утаила от них с братом эти письма. Судя по всему, та их даже не открывала, просто для нее это был вопрос власти, утверждения своего верховенства.

– Мерзкая, мерзкая женщина.

Мину подсунула палец под сгиб первого письма. Оно было от отца, написано в марте, через несколько дней после того, как она с Эмериком уехала в Тулузу. Мину пробежала строчки глазами: в письме не было ничего особенно важного, всякие местные новости – о мадам Нубель, о семействе Санчес, которое с неохотой готовилось к переезду из Бастиды, о Шарле, что с каждым днем вел себя все чуднее и чуднее.

Во втором письме, датированном пятнадцатым марта, отец писал о том, что получил ее письмо, но тон его был более серьезным. Он просил у дочери прощения (но за что?) и обещал, что все исправит.

С этой целью он намеревался отправиться в некое место под названием Пивер. Он давал слово, что все ей расскажет, как только они окажутся вместе, Мину же тем временем не должна ни о чем волноваться. А Алис пока что побудет на попечении мадам Нубель.

Это название было написано там черным по белому: «Пивер».

Все то, о чем рассказывала ей тетка, мгновенно всплыло в памяти. Мину прижала письмо к груди, глубоко раненная тем обстоятельством, что все это время, пока она представляла отца на всегдашнем месте в кресле у очага в их маленьком домике, его вообще не было в Каркасоне.

Она взглянула на последнее письмо и лишь сейчас обратила внимание, что адресовано оно в иной форме, нежели два предыдущих: «Мадемуазель Маргарите Жубер». Печать на нем была та же самая, что и на письме, которое она нашла тогда под ковриком отцовской лавки: два инициала, «Б» и «П», по обеим сторонам обрамляющие мифическое существо с когтями и раздвоенным хвостом.