— Потому что Октавиан, вопреки имеющимся договоренностям, не дает тебе набирать войска в Италии, — заметила я. — А где двадцать тысяч солдат, обещанных тебе в обмен на корабли, что ты привел к нему в прошлом году? Можешь не отвечать, мы и так хорошо знаем!

Кажется, именно этот обман заставил Антония взглянуть на своего коварного соправителя открытыми глазами.

— Да вижу я, что от него и сотни солдат не дождешься, — угрюмо буркнул Антоний. — Но ничего, после похода против Парфии я…

— После завоевания Парфии, — поправила я его.

— После завоевания Парфии я не буду нуждаться в его помощи, — закончил фразу Антоний. — Как уже сказано, я выведу на поле боя шестьдесят тысяч римских легионеров, подкрепленные тридцатью тысячами войск. Половину из них выставят цари Армении и Понта.

— Ты им доверяешь? — спросила я.

— Если бы я не доверял иностранным союзникам, как мог бы доверять тебе? — улыбнулся он.

— Ты не женат ни на Артавазде Армянском, ни на Полемоне Понтийском.

Теперь он рассмеялся.

— Клянусь Геркалом, нет!

— Армения близка к Парфии по обычаям и вере, — сказала я. — Какие у тебя есть основания верить, что эти правители искренне поддержат Рим? Мне кажется весьма рискованным выступать против Парфии, подставляя сомнительным союзникам незащищенную спину.

Он вздохнул.

— Ты мудрый полководец. Конечно, нам следовало бы сразу после побед, одержанных в Армении Канидием, разместить там свои гарнизоны, но лишних войск у нас нет. Царь Армении кажется вполне лояльным. Он собирается выставить нам в помощь небольшую армию и лично будет ею командовать.

— Мне это не нравится, — отозвалась я.

— Ты привыкла не доверять решительно никому.

— Если я сейчас жива и сижу рядом с тобой, то только благодаря своей подозрительности.

Никто из моих братьев и сестер не умер естественной смертью, кроме младшего Птолемея.

— Я от всей души рад, что ты жива, — промолвил он, потянувшись и коснувшись моих волос. — Но хватит сидеть, ложись рядом со мной. Смотришь на меня сверху вниз, да еще так строго.

— А я не могу четко мыслить, развалившись среди подушек, особенно рядом с тобой. Скажи лучше, где заметки Цезаря, по которым ты спланировал кампанию? Мне хотелось бы взглянуть на них.

— Ты мне не веришь?

— Конечно верю.

На самом деле я знала, что Антоний не останавливался перед внесением изменений в бумаги и даже перед подделкой документов, якобы «найденных» им в доме Цезаря, — в первую очередь тех, что касались назначения на должности и наследования. Он сам признался мне в этом. Тогда это было оправданно, поскольку давало ему возможность противопоставить что-то убийцам и получить перед ними преимущество. Но одно дело — политика, другое — война. Я не могла не беспокоиться, поскольку прежде Антонию не приходилось планировать и проводить столь грандиозную кампанию. Его полководческие успехи были связаны с операциями куда меньшего масштаба. Новое предприятие требовало не только видения всей кампании в целом, но и гениальной прозорливости, позволявшей смотреть в перспективу и не упускать деталей. Нелегкая задача даже для Цезаря.

— Я покажу их тебе сегодня вечером, попозже, — пообещал Антоний. — Документы не здесь, а в другой части дворца. Сейчас у меня настроение не папирусы ворошить, а лежать здесь в свое удовольствие, наслаждаться чувством сытости, приятным теплом от этого (он указал на бронзовую жаровню на треноге) и радоваться тому, что мне не приходится зябнуть снаружи.

Погода в ту ночь и впрямь была мерзкая: холодный моросящий дождь почти проникал сквозь стены.

— Если боги будут ко мне благосклонны, в следующем году в это время я буду зимовать близ Вавилона. Там тепло и можно спокойно ночевать в полевом лагере под открытым небом.

— В отличие от Армении с ее снегами и горами. Или Мидии. Да, — согласилась я, — к зиме тебе необходимо добраться до Вавилона.

На осуществление этой кампании уйдет никак не меньше двух лет. Я знала, что Цезарь рассчитывал даже на три года, исходя из опыта боевых действий в Галлии и имея в виду, что непредвиденных задержек не избежать. Мысль о разлуке с Антонием, такой скорой и такой долгой, меня пугала. О том, что мы можем разлучиться навсегда, я запретила себе даже думать: Исида не будет ко мне столь жестока.

— В самом слове «Вавилон» таится магия, — сказал он. — По правде говоря, я никогда не думал, что именно мне, первому полководцу Запада со времен Александра, выпадет честь воевать там. Судьба капризна, разве не так? Почему она должна подарить мне то, в чем отказала Цезарю?

— Ты сам ответил: потому что она капризна. Глуха к уговорам и не склонна отвечать на вопросы. А еще порой она развлекается, предлагая свои дары тем, кто не особенно к ним стремится. Возможно, Цезарь желал слишком сильно.

Признаюсь, я много размышляла на эту тему, гадая: следует ли считать, что желание и стремление препятствуют достижению цели? Вразумительного ответа у меня так и не нашлось.

Антоний приподнялся, опершись на локоть.

— Когда умер мой отец — а мне шел одиннадцатый год, — в наследство мне достались старинное, но подрастерявшее блеск имя, пустой кошелек да семейные дрязги. Не слишком многообещающее начало. Но теперь, тридцать пять лет спустя, я называю своей женой царицу великой страны и собираюсь повести в бой самую сильную и подготовленную армию, какую выставлял Рим за последнее время — а может быть, и за все времена. Что ни говори, а Фортуна сопутствует мне.

— Я слышала, что твоей молодости сопутствовали скандалы: ты был замешан в неприглядных историях, что не способствовало возвышению.

— Верно. Но мне надоело беспутство, а поскольку на меня еще и наседали заимодавцы, я счел за благо уехать в Грецию изучать ораторское искусство. Вообще-то, оно считалось у нас фамильным занятием, так что предлог был. А потом новый префект Габиний по пути в Сирию заметил меня на воинском ристалище и пригласил отправиться с ним в должности начальника кавалерии.

— Это твоя первая большая удача, — заметила я. — Представь себе, ведь Габиний мог посетить ристалище и в другой день.

— Ты права, — согласился Антоний. — Вторая крупная удача, безусловно, заключалась в том, что Габиний согласился восстановить на троне твоего отца и направил кавалерию в Египет. Это привело меня в Александрию, где я впервые увидел тебя.

В то время это казалось лишь деталью — симпатичный молодой римлянин, с учтивой терпимостью отнесшийся к слабости моего отца. Я была благодарна ему, я удивлялась, что римлянин может быть таким милым, но ничего судьбоносного в нашей встрече не усматривала.

— Уверена, в то время ты не заметил во мне ничего особенного, — заявила я.

— О нет, ты ошибаешься! — возразил он и выпрямился. — Еще как заметил! Я сразу тобой увлекся.