111

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

23. II.42 9 вечера

Ты, Оля моя, снова _м_о_я! Ты просветлела, моя Оля, моя жизнь, мое все, _в_с_е..! Как я был придавлен все эти недели! Я писал тебе, я скрывал _с_в_о_е, я мучился, Оля моя… я не понимал, что с тобой… ты _у_х_о_д_и_л_а, я это в подсознании _ч_у_я_л… и был бессилен уяснить себе. Я знал, что ты необычная, необычайная… но я не сознавал, что ты до такой степени _о_т_ч_у_ж_д_е_н_н_о_с_т_и_ могла сознать себя! Сегодняшнее твое письмо, «срочное», — благодарю, родная! — мне показало весь ужас, который грозил мне: только тут я понял, _к_а_к_ ты могла быть «бесповоротной»! Хорошо, что я _в_с_е_г_о_ _т_в_о_е_г_о_ не сознавал вполне: я себя убил бы, если бы я сознал весь ужас. _Ч_т_о_ бы мне оставалось тогда… после _с_ч_а_с_т_ь_я_ — быть тобой любимым, после твоей открытости мне, после _т_а_к_о_й_ — пусть из отдаленья! — близости твоей ко мне, такого твоего светлого доверия ко мне!? О, ласточка… я снова живу… Оля, ты знаешь… тогда… давно, в начале июня 39… когда я в отчаянии был, воззвал к _н_е_й… взять меня отсюда… ведь я _з_н_а_л, что живу последним усилием, что мне жить _н_е_л_ь_з_я… и я только не знал, _к_а_к_ я оборву дни, но сил жить уже не было. Я в слезах, беззвучно, кричал… — и ты отозвалась, ты меня удержала… потом ты меня крепко удержала, потом ты меня заставила поверить, что можно жить, что надо жить. Оля, вот теперь, когда я узнал, _к_а_к_ _т_ы_ можешь быть «бесповоротной», мне стало страшно: подошло ко мне вдруг, холодом, ужасом… _т_о, июньское чувство пустоты, бесцелья, смерти. Ты устранила… ты вернулась… и я страшусь — надолго ли? Ведь ты мне уже давно посылала «привет мира». А потом, последние твои письма — были — вынужденные, письма души опустошенной, безразличной ко мне… я это _с_л_ы_ш_а_л_ — и терзался. Письма мои были нежны, — но я не могу не быть нежным с тобой, даже и отвернувшейся от меня… — я, впрочем, старался объяснить эту холодность болезненным состоянием, сильной неврастенией, когда _в_с_е_ уже безразлично. Оля, не мучай меня больше, мне страшно… клянусь — мне страшно. Оля! Ну, ты вернулась, ты будешь прежней, ты мне все простила, — а я… я без вины виноват… т. е. бессознательно, лишь страстью виноват, а не сердцем, не злой волей. Мама твоя для меня — _т_в_о_я_ мамочка, твоя гордость, — и — позволь же, Оля! — _м_о_я_ гордость!! Я недостоин говорить так, но я говорю это через свое недостоинство, потому что это — _в_о_ _м_н_е_ — ощутимо живо. Я готов ей ноги целовать, т. е. земно поклониться! твоей маме, _з_а_ тебя, за ее чистоту, за мое окаянство. Это грех кощунства, — был! — это дьявол во мне изрыгал _з_л_о_е, — он подсказывал мне объяснения моего «пожара», моей растерянности перед ложно объясненной тобой… — и я стал беспутным в словах, в корчах своих душевных. Оля, я сегодня же получил и твое — давнее! — письмо, от 31.I, где ты дала блестящую — иначе не могу выразить! — картину-портрет твоей святой мамочки, твоей справедливой гордости и… моего изумления — это я вынес из чтения письма, — моего изумления самим собой, _к_а_к_ я мог не понять, кто твоя мама?! Ведь я же писал тебе, я же чтил ее, я любил ее уже, как твою маму… верь, Оля! Я перед тобой, как перед совестью своею говорю, я же не могу иначе… я не такой же дурной… я хоть и безумным бываю, ослепленным, но я не такой плохой… я могу каяться в безумстве, и я каюсь, и я раскаялся. Оля, ты — не хвалю же! — ты — сверх-умна! ты необычайно глубока, ты умно-страстна, ты — вся огонь палящий, в гневе… ты — прекрасна, Ольга! ты — нет слов сказать, — _к_т_о_ ты для меня, во мне… ты — неописуема! неохватна, — клянусь, ты… я бессилен был бы _в_с_ю_ _д_а_т_ь_ тебя, если бы и хотел страстно, — у меня, просто, нет сил _д_а_т_ь_ тебя… И знаешь, Оля… это абсурд говорить так, но надо же хоть тень чувства выразить сию минуту… — я тебя _б_о_л_ь_ш_е_ оценил теперь… — любить больше _н_е_л_ь_з_я! — после этого письма о маме… этого блеска ума и чувства… и богатства средств, слов, неповторяющихся! И ты можешь еще писать, что ты — «н_е_ можешь _п_и_с_а_т_ь!!?» Ты — _в_с_е_ можешь. Я не знаю, с кем тебя ровнять… я только в изумлении и в исступлении восторга могу шептать… — «какое чудо эта Ольга! свет какой, моя Ольга!» — и мне жутко, что ты… — сердцем моя?!! Я так порой ничтожен… так бессилен перед тобой… видишь, нет никакой во мне гордыни, только лишь могу молиться, в сокровенном смущении Бога благодарить за _д_а_р_ бесценный.

Оля, ты вернулась?! Ты не будешь больше застывать… отчуждаться мучительно? Ведь я же не так уж преступен?! Оля, вернись _в_с_я, я не могу вынести, я сгасну, я стаю… — не делай же меня еще несчастней, чем я был — скрытно — эти недели ужаса… обманывая себя— и _ч_у_я. Но… да будет Божья воля!

Олечек, светлая моя… ты сама выберешь «посвящение» тебе моего «Куликова поля». Теперь же… Вот, просто: «Ольге Александровне, урожденной Субботиной». Я не могу… _в_с_е_ наименование… _н_е_ могу! Это допустимо, ибо это — правда. Тут лишь опущение наименования, приобретенного _ю_р_и_д_и_ч_е_с_к_и. Я хочу связать _т_е_б_я, любимую, с моим творчеством, с моею душою.

Уверен, что начало — письмо 1 и 2 — «Куликова поля» ты получила. Если нет, — я снова перепишу, пошлю. Но читай все целиком: _в_с_е_ связано.

Да, это та самая «фиалка» — «любка» моя. «Восковка», из немногочисленного у нас семейства «орхидейных». Лиловые не пахнут, да. Запах — необычайный, «гвоздичный» в основе, но… — для меня — полон _т_а_й_н_ы_ и… неопределимой страсти… до мистического ощущения… — трогает «глубины». Так — с детства. Ты хорошо нарисовала, верно.

Мой Олечек, как тебя назвать, какою лаской обласкать — не знаю. Благодарю, что ты — Оля… — только для меня! Права ты, Оля — не для печати. И знаешь — это я в порыве чувства — _т_а_к… в корректуре для печати я изменил бы, _з_н_а_ю. Я это — только «для тебя». И первой моей заботой, как только наступит возможность издания… — «Куликово поле»! Я подберу к нему — _ч_т_о_ подобает, что достойно — _р_я_д_о_м. А лучше — издать только это одно, издать _м_о_л_и_т_в_е_н_н_о, очень _ч_и_с_т_ы_м_ томиком, малого формата, как издают стихи… — ибо этот «святой рассказ» — стоит особняком во