всегда искал _с_в_е_т_а_ в людях, я тянулся к нему и старался показать его в людях — людям. Зачем же в жизни быть _д_р_у_г_и_м, злым, темным?! Будем молить Его, светлого Пришельца, благовестника… — благословить и нас, дабы пребыли в мире. Ведь ради нее, ради _с_в_е_т_а_ в ней, в Оле, явился Он, ради ее _в_е_р_ы! — а не ради отрицающей гордыни _о_б_р_а_з_о_в_а_н_н_о_г_о. Будем же просить Его дать нам указание путей, дать Свет Креста нам! С этим Светом мы перенесем и разлуку… _и_м. б. _в_с_т_р_е_т_и_м_с_я, _т_а_м, Оля?.. Во-имя Его, Светлого благовестника, дозволившего мне дерзнуть — явить Его… давшего мне _с_и_л_ы_ _п_о_н_я_т_ь_ Его… — Оля, будем же жалеть друг друга! Этот _с_т_р_а_н_н_ы_й_ рассказ мой… — _к_а_к_ он томил меня! как пугал бессилие мое! — и _к_а_к_ же я трепетно преодолевал… и как я трепетно _с_л_ы_ш_а_л, что мне открывается и _д_а_е_т_с_я… — такие были осияния глубокой ночью, когда я вскакивал с постели и бежал к столу записать неразборчиво, дрожащей рукой _м_ы_с_л_и… _о_с_и_я_в_ш_и_е!.. — сколько было сладких и бурных мигов! — если бы я мог тебе, _с_а_м, прочесть этот _я_в_л_е_н_н_ы_й_ мне у ее могилки _с_о_н_ жизни! _п_р_а_в_д_у_ — Оля! — мы вместе плакали бы и стали бы так чудесно-светлы, мы слили бы в _о_д_н_о_ слезы наши, добрые, благостные..! Ах, Оля милая… я всю душу отдал бы, всю нежность… тебе отдал бы… и ты почувствовала бы мое сердце и мою чистую-чистую любовь к тебе! И плакала бы ты, и я снял бы светлым поцелуем эти святые слезы! Олюша, я не могу больше, я устал… Сейчас думаю о тебе. Ты, м. б. уже была в Гааге и получила мои ласковые малые памятки о тебе. Я хотел, чтобы родная девочка порадовалась малому _р_о_д_н_о_м_у, что только _т_а_м_ есть, было… что она в детстве знала… клюкву, чернослив, запахи поста… вязигу, странную такую… большего не мог найти… искал нашу пастилу, клюквенную, яблочную — нет, пряников, постного сахару… Да, забыл! Надо бы халвы тебе! Господи, за-был!.. Есть, ведь… Оля, как греет твоя «грелочка»! Как я люблю ее! я ее целую, глажу, ласкаю. Я прижимаю ее к лицу, глазам… и это будто ты, Оля моя… твои пальчики, твои токи света из глаз — в ней, твое дыханье в ней, твои вздохи… _т_в_о_и_ думы… Я вижу эти петельки… эти… Оля держала, тут — она, ее боль, ее губки, ее, быть может, слезы… и ее тревоги. Как она дорога мне! Я ее ни-кому не отдам, я ее не _о_с_т_а_в_л_ю_ _з_д_е_с_ь… она не пойдет старьевщикам… Оля, целую, светлая, о, как люблю, Оля моя! Твой Ваня

[На полях: ] Сегодня меня друзья насильно увезли в театр — утренний — в оперетку «La chauve-souris»[137]. Милая караимочка233 хотела развлечь мою тоску. Потянула к себе пить кофе. Пришел домой — мои юные пришли. Но я был все тот же, унылый.

Оля, прошу, немедленно сообщи о твоем здоровье и о здоровье мамы, или я срочно напишу Сереже. Что ты меня пытаешь?

110

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

Сретение Господне

15. II.42

Дорогой мой Ванюша, дружок!

Вчера, — и как светло мне от этого, — вдруг спала моя душевная обуза, давившая меня невыносимо. Не знаю, что это было. Ужасно только. Вчера твои письма. Утреннее (от 7-го II, т. е. 5, 6, 7 — ты писал его 3 дня, собирался к отцу Д[ионисию]) твое меня как-то «облегчило». Не ласка, не «извинения» твои, и уж конечно не твои «бичевания» себя самого (!), но просто твое состояние, настроение, какое-то скрытое _в_е_я_н_и_е_ спасло меня. Я вдруг «о_т_т_а_я_л_а». Ванюша, я прежде всего сама рада этому. Я очень страдала этой моей захолодалостью. Я и не думала тебя наказывать ею. Я же сама всего больше страдала.

Это было не оскорбленное мое самолюбие или еще что-то от оскорбленности. Я не знаю, честно, сама, что это было. Я покоя не находила, себя не находила. Не могла тебе писать. _В_ы_д_а_в_л_и_в_а_л_а. Ваня, у меня все всегда заметно: все мои чувства и переживания не умею скрывать, — т. е. стараюсь, но лицо (глаза) (* В клинике упрашивали согласиться сделать с моих глаз (остальное лицо закрыть) «Foto-Studie der Augen» [фотографическое исследование глаз, нем.] и доказать, что в лице главный «выразитель» — глаза. Конечно, не далась.) «выдают». И я не умею быть неискренней, если ласка не идет из сердца, то я не могу говорить ласковых слов. И так я мучилась, что ты их ждешь, а я, ну не могу, не могу. И хочу, поверь, но не могу! Это было. И я болела духом! Мира не было, молиться было трудно. Все было в смуте, не видела далей. _Н_е_ от обиды! Ты этому должен верить! Я знала, что мне трудно будет излить ее, но такого последствия (?) или такого «осложнения» я сама не ожидала. Со вчера мне легче. Ванюша, ты знаешь, что твои «хвалы» мне — не помогали. Твое «самобичевание» тоже, нисколько. Наоборот! Я уже не верила, что оттаять можно. И вдруг «повеяло» теплом. Спасибо, что ты моей души «сумел» коснуться. Душой же? Ты знаешь, я так была «задергана», что _н_и_ч_т_о, никакая «жалость» меня бы не вернули. Меня самой себе! Я знаю себя, как я могу быть «бесповоротна». И к себе! Я рада, что к сегодняшнему дню мне лучше. У меня все еще тоска, правда, но это уже — хроническое мое. Это не та «болезнь». Я хотела ехать сегодня в храм, к Д[ионисию], но автобус не ходит. М. б. как-нибудь в другой раз, скоро. Мне так не терпится. Сгораю узнать, как был твой визит у него? Его у тебя? Впечатление? Я же тебе писала о нашем «беспастырстве», еще тогда в 1-ом письме, далеком, но ты меня «пробрал» тогда, сказал, что есть светлые души. В Д[ионисии] я ценю то, что он _в_е_р_и_т, а то ведь много и таких, которые и этого не имеют. Он все же идеалист, хоть и «убогий». Я ему тебя очень «рекламировала» еще давно, тогда [в] 1939 г. Спросила: «читали?» «Да». «„Пути Небесные“ Вам нравятся?» «Да, что-то помню, нравилось». Я думала, что «кривит» святой отец. О «Путях Небесных» нельзя «что-то помнить», тем более, если они нравятся. Они берут всего! А м. б. и читал, но по монашеству стесняется чар Дари?! Ваня, я конечно все в «Путях Небесных» для себя нашла. Разве не писала? 10-го янв. ночью я проснулась и сказала: «там весь мой Ваня!» И взяла тебя всего в сердце,