«Что же такое счастье?» — билась в голове мысль. Да, я знаю сотни определений, но сам для себя так и не понял, что же это такое на самом деле. Кого можно считать по-настоящему счастливым, а кого — нет?

Вот эти люди вокруг, улыбающиеся, довольные, светящиеся — счастливы? Можно ли заставить человека быть счастливым? Свободны ли мои последователи в своём счастье? Или их свобода та же, что и у крысы с электродами в мозгу? Она ведь тоже формально была свободна, самостоятельно выбирала, нажимать на педаль — или не нажимать.

Да и что плохого в том, что крыса была счастливой? Да, конечно, она умерла от истощения, но те люди, которых сделал счастливыми я, — они не умрут. Они будут жить полной, радостной жизнью. Даже если бы у них были такие же электроды — действительно ли это так плохо? Или просто непривычно на первый взгляд?

Я остановился и огляделся. Час пик в центре современной Москвы — это людское море. И столько довольных, улыбающихся лиц в этом море я не видел никогда. Москва, один из самых мрачных городов мира, вдруг стала теплее и радостнее — её преображали улыбки. Так, может быть, не стоит сомневаться? Не стоит ждать, пока «Лига Счастья» придёт в жизнь каждого человека? Ведь, по большому счёту, не нужно печатать брошюры, открывать офисы, запускать рекламу. Нет особого смысла во всех этих скучных промежуточных действиях, когда можно сделать счастливыми всех.

Вообще всех.

Сразу.

Сейчас.

Я поднял руки и прошептал: «Мне повезёт».

Ничего не случилось. По крайней мере, не потемнело небо, не сверкнула молния, не раздался гром. Никаких спецэффектов. Продолжался всё тот же весенний серый день.

Правда, прохожие улыбались теперь все.

Вообще все.

Тут-то мне и стало страшно. Я попытался проглотить комок, вставший в горле, но во рту было сухо. Тверская, выцветающий день, толпы людей, каждый идёт по своим делам. И все улыбаются. Все лучатся радостью. Все довольны. Все счастливы.

На мгновение мне показалось, что я присутствую на параде клоунов, марширующих в картонных масках с нарисованными яркими улыбками.

Вспомнилась Ирина. И наш последний разговор.

— А ты сама-то счастлива, Ириш? Или, может быть, тебе стоит пройти нашу методику?

— Я и так счастлива. По-настоящему.

И её взгляд. Так не похожий на маслянистые глазки осчастливленных, идущих сейчас мимо меня по Тверской. Взгляд свободного человека.

И всё-таки.

И всё-таки я это сделал. И я знал, что такие же улыбающиеся люди сейчас едут в нью-йоркской подземке. Гонят оленей на Чукотке. Собирают апельсины в Марокко. Ныряют за жемчугом во Вьетнаме, открывая под водой глаза, излучающие наслаждение.

«Я сделал это, — сказал я мысленно. — Миссия завершена. И что? Сам-то я счастлив?»

Я прислушался к себе. Изменилось ли что-нибудь внутри? Ведь если я сделал счастливыми всех, то, по идее, это должно распространяться и на меня? Я — счастлив?

С некоторым облегчением я понял, что нет, в улыбающегося клоуна я себя не превратил. Во мне не изменилось почти ничего, разве что нарисовалась галочка напротив последней из задач — сделать всех счастливыми. Но внутри осталась пустота. Пустота и неутолённая, неутолимая жажда двигаться дальше. Хотя куда уж дальше…

Я вновь оглядел эти довольные лица вокруг. Вот и всё, все стали счастливыми. И что теперь? Каким будет мой следующий подвиг? И будет ли вообще?

Вспомнился Солодовников. Будь Олег сейчас рядом, он наверняка положил бы мне руку на плечо и сказал:

— Ну вот ты и повзрослел, Платон. Мало сделать революцию, нужно ещё уметь жить дальше с тем, что сделано.

Олегу никогда не нравилось, что я слишком спешу, всегда бегу впереди паровоза. Он морщился, когда нечто опять гнало меня к новым горизонтам, и я раз за разом бросал то, что создал — перекладывал надоевшую игрушку в другие руки.

А может быть, сейчас, после моих последних деяний, Олегу просто стало бы страшно. Я видел страх в его глазах ещё в тот памятный разговор, когда я объяснял ему суть своих способностей.

— Я умею творить чудеса, — говорил я ему. — Ведь что такое чудо? Это всего лишь очень маловероятное событие. Какова вероятность того, что ветер, пронесясь над свалкой металлолома, соберёт новёхонький самолёт? Или обезьяна, случайно стуча по клавишам, с первой попытки напишет «Войну и мир»? Но ведь и такая вероятность есть, Олег. Есть вероятность, что молекулы воздуха в своём хаотичном движении случайно устремятся в одну сторону?

Тогда я поднял руки и взлетел. Солодовников смотрел, как я отрываюсь от земли, со смесью ужаса и восхищения. Наверное, так смотрели ученики на Христа, идущего по воде.

— Это чудо? — спрашивал я. — Это просто очень маловероятное событие. Как и любое чудо.

Олег тогда долго молчал. И, наконец, глухо произнёс, не смотря на меня:

— Какова вероятность того, что Бог существует?

А после, взглянув мне в глаза, ещё тише:

— Какова вероятность того, что ты — Бог?

Я шёл по кривым улочкам старой Москвы, не разбирая дороги, а в висках стучало: «Какова вероятность того, что ты Бог?» Вспомнились преследовавшие меня сны.

Переулок, подворотня, проходной двор, ещё подворотня — и большой проспект. Станция метро. «Баррикадная»? «Смоленская»? Да какая разница…

Я зашёл внутрь, перепрыгнул турникеты и встал на эскалатор, уползающий вниз. Навстречу, из-под земли, ехали счастливые, улыбающиеся люди. Я не мог оторвать взгляда от их лиц, и мне всё более и более становилось жутко. Спина вспотела. Я как будто очутился в кошмаре, в котором не видно никаких монстров и, на первый взгляд, нет ничего страшного. Кроме чувства невыносимого ужаса от происходящего.

И где-то рядом, где-то совсем близко было понимание. Понимание всего. Стоило лишь протянуть руку. Заглянуть за изнанку.

Только как за неё заглянуть?

Я повернулся к улыбающемуся мужчине, стоящему позади меня, на две ступеньки выше. Взял его двумя руками и развернул. С обратной стороны оказалась фанера, грубая некрашеная фанера, как у фигурок, выставляемых у ресторанов. Я ошалело потряс головой. Как я мог принять за живого человека фанерный контур, на который с одной стороны наклеена фотография?

Я обернулся и вдруг понял, что люди на эскалаторе — всего лишь фанерные фигуры с фотографиями. Проезжая вверх, они неизменно оказывались спиной ко мне коричневатыми контурами, заляпанными клеем.

«Мы долго плыли в декорациях моря, но вот они — фанера и клей», — всплыла в памяти строчка из старой песни.

Эскалатор тем временем привёз меня на платформу. Я машинально сделал шаг. Загрохотал, подъезжая, поезд. Точнее, изображение поезда, наклеенное на фанерку. Бутафорский поезд. Бутафорские пассажиры. Грубо раскрашенная под мрамор фанера стен станции.