Император шагал вперед, к порталу. Дышалось легко, словно наконец упал с плеч надоевший груз. Новенькая кольчуга двойного плетения сидела, как влитая, отцовский меч покоился в ножнах, и тихо поскрипывали ни разу не одеванные сапоги.

Когда-нибудь он вернется.

Последний, оставшийся в живых император великой династии.

И воспрянет Великая Империя… Потому как нет ничего ценнее, чем жизнь того, чьи предки правили много столетий подряд.

– Здесь тупик! – проскрипел Интар.

Квентис незаметно опустил руку на пояс. Теперь главное – скорость, бросок змеи…

– Да, Интар. Тупик, ничего не поделаешь.

И, круто развернувшись, вогнал стилет по самую рукоять в сердце ведуна. А затем, пока удивление стыло в выцветших стариковских глазах, полоснул Интара по горлу. Чтобы быстро – и наверняка.

– Прости, ведун. Или ты думал, что так и будешь таскаться за мной? Зная слишком много?

Интар умер почти мгновенно, пожалуй, даже не осознав – а что же, собственно, с ним такого приключилось. Умер – и тихо осел на пол бесформенной кучей тряпок.

Квентис на всякий случай сотворил оберегающий знак, быстро вытер стилет о плащ ведуна. Ему послышался тихий полувздох-полустон; но старик уже не дышал.

«Примерещилось», – Квентис огляделся, поднял факел повыше. В коридоре никого больше не было. Разве что сама земля вздохнула?

Он решительно нажал на скрытую в стене пружину, шагнул в открывшийся проход и нажал на блок, затворяя тайную дверь. Впереди, в каких-нибудь ста шагах, полыхал синим портал.

Вот и все. На этом заканчивалась история Великой империи, чтобы где-нибудь начаться заново. Ибо императорами рождаются, и только истинный владыка может собрать воедино разрозненные земли.

Не оборачиваясь, Квентис шагнул в синее пламя.

И, если бы он вздумал вернуться, то был бы немало удивлен: через некоторое время кто-то по ту сторону вновь нажал на пружину. Заскрипели древние механизмы, стена мягко повернулась вокруг центральной оси – и синие отблески портала отразились в васильковых глазах.

Обхватив себя руками за плечи, ежась и вздрагивая, по коридору шла Лаури. Она раздобыла мужскую одежду и обрезала косу, чтобы стать хотя бы немного похожей на мальчишку-сорванца. Мешковатая куртка превосходно скрывала ее формы, ну, а большего и не надо.

Лаури, крадучись, шла к порталу и мысленно поздравляла себя с очередной победой. В конце концов она без труда разгадала подмену императора кем-то другим и заподозрила неладное. А ранее она потратила не один день на исследование тайных коридоров дворца. Ну, а когда Лаури, роясь в пыльных архивах, случайно обнаружила старую карту лабиринтов, ее охватило чувство почти безграничного могущества.

И разве ее можно было винить в излишнем любопытстве? Она всего лишь хотела выбраться живой из той заварушки, что началась в Алларене. Ведь, в конце концов, она считала себя ничем не хуже Квентиса… Да, наверное, именно так оно и было.

Подобравшись к порталу, Лаури несколько мгновений разглядывала его, словно пыталась что-то высмотреть в бесконечной, переливающейся глубине. А затем, набрав полную грудь воздуха – словно собиралась нырять – шагнула в сердце сияния.

…Сперва он почувствовал, как на лицо падают редкие горячие капли. На лоб, на щеки.

«Как будто слезы», – подумал Гиллард. И только потом, разом, вдруг вернулись все чувства, обрушиваясь бурным разливом Вельмероны. Это было больно, невыносимо; Гиллард закричал – но вместо крика горло вытолкнуло горячий и вязкий сгусток. Он медленно сполз вниз по щеке, оставляя теплую дорожку, в груди, под ребрами заклокотало.

Гиллард вздохнул, не слыша ничего, кроме этого страшного булькающего звука, ему показалось, что легкие сжались, стали такими маленькими, что уже не вмещали ту порцию воздуха, которая раньше была привычной для мага Гилларда. К горлу подкатил еще один горячий сгусток, и маг, закашлявшись, вытолкнул его языком. И только потом расслышал горестные всхлипывания.

Когда туман перед глазами рассеялся, Гиллард увидел склонившуюся к нему Миртс. Алый свет заката окрашивал ее бледные щеки в приятный розовый цвет, искрился в тугих черных косичках и туманил прекрасные сапфировые глаза. Хотя, нет. Глаза покраснели от слез.

Гиллард попробовал вдохнуть побольше воздуха; ему было душно, и чья-то когтистая лапа продолжала терзать и сжимать легкие.

– Миртс…

И снова горячая волна поднялась вверх по горлу, и во рту стало горько-солоно, как будто… Это была кровь. Его, Гилларда, кровь. И его куски легких.

Вампиресса промакнула его лицо мягкой тряпочкой.

– Гил.

И, не выдержав, разревелась – как самая обычная девчонка. Он хотел пожать ее руку, но не мог даже шевельнуться. Тело превратилось в бесчувственную колоду; ни рук, ни ног… и только тупая, клокочущая кровью боль в груди.

– У меня… ничего… не получилось… стало хуже, стократ хуже…

Миртс, прикусив губу, кивнула, но тут же, гладя его по лбу, поправила:

– У тебя не получилось, но я знаю… Ты сделал все, что мог.

– Мир… нестабилен… магия… – он замолчал, подбирая слова, затем прошептал, – магия расшаталась и не работает… Скажи, Миртс… Я… умираю?

Она отвернулась, и бусины в косичках, ударившись друг о дружку, печально звякнули. Гиллард сделал над собой еще одно усилие и заставил-таки шевельнуться руку. Пошарив по траве, нащупал холодные пальчики вампирессы.

– Скажи…

Миртс посмотрела на него, вытерла слезы.

– Да, Гил.

Он закрыл глаза, чтобы не видеть сочувствия на красивом нечеловеческом лице. Кому нужны эти жалость и сострадание? Теперь, когда от него, еще недавно молодого и здорового парня, вскоре останется бездыханное тело?!!

Горло вытолкнуло еще один кровавый сгусток, и Миртс старательно вытерла его тряпицей.

«Смерть – она всегда нелепая», – подумал Гил, – «я раздразнил ее, когда хотел удавиться, и она сама нашла меня. Я ценой своей жизни попытался спасти всех, исправить свою ошибку – и теперь подыхаю, лежа, словно раздавленная лягушка и харкая собственными легкими. Глупо все. И нелепо»…

И он представил, как, ежели миру суждено уцелеть, о нем будут говорить не как о герое, кого-то спасшем, а как о глупце, чье стремление дать земле справедливость обернулось крушением всего и вся. И ведь так и было на самом деле: замысел, который должен был принести равновесие и благо, обернулся еще большим злом. Гиллард Накори, дурак из дураков, решил, что вправе вершить правосудие!..

Потом Гилу стало жаль себя. До слез. И плакал бы, кричал, рыдал, но не мог – каждый судорожный вздох сопровождался бульканьем в легких и тонкой соленой струйкой, стекающей по щеке в траву. Он со всей ясностью последнего часа внезапно осознал всю никчемность, суетность жизни, все потерянное зазря время и замыслы, так и оставшиеся туманными миражами. Прожитые годы ускользнули, ушли, как вода в иссушенную землю, и впереди больше не было ничего. Не было и самого Гилларда.