— Петра рассказала вам?

— Да, она рассказала все.

— Все?

— Абсолютно.

— И все равно вы принесли это мне?

— Она простила вас.

Юдит опустила глаза, полные слез:

— Как она может простить меня?

— Вы прочитали ее письмо?

Она достала допотопные очки в металлической оправе с замотанной черной изолентой дужкой. Водрузив их на кончик носа, открыла письмо. Насколько я мог видеть, оно было коротким и занимало чуть меньше страницы. Читая, Юдит шевелила губами. Дочитав до конца, она опустила голову и беззвучно заплакала. Я встал и отыскал старенький кофейник на полке возле раковины, вытащил грязный фильтр и подставил его под струю горячей воды. Застывшая масса отмокала минут пять, прежде чем я смог выбросить ее в мусорную корзину. Потом промыл кофейник, заново собрал его и аккуратно отмерил три столовые ложки кофе. Пока я возился, Юдит сидела за столом, погруженная в свои мысли. Когда я поставил на огонь возвращенный к жизни кофейник, хозяйка словно очнулась от своих грез.

— Я бы и сама это сделала, — сказала она.

— Да, но я оказался возле раковины и…

— Вы слишком добры. Могу я взять одну из этих сигарет?

— Они ваши, так что не нужно спрашивать.

— Я просто чувствую себя… неловко от всего этого.

— Не надо.

— В письме Петра просит отдать вам фотографии. Говорит, слышала о том, что я была в лечебнице, и надеется, что теперь мне лучше. А в конце пишет: «Несмотря на все, что случилось, я по-прежнему считаю тебя своей подругой». — Она опять заплакала. — Проблема в том, что я не могу простить себя.

— Может быть, тот факт, что Петра прощает вас…

— Они все равно отняли у нее сына. И она никогда не оправится от этого…

— Возможно, со временем ей станет легче.

— Вы слишком молоды. И, как я догадываюсь, у вас нет детей. Хоть вы и можете себе представить, каково это — потерять ребенка или, как в случае с Петрой, когда ребенка отбирают, но вы все равно не в силах прочувствовать весь этот ужас.

— Вы потеряли ребенка?

— Я никогда не хотела детей. Потому что знала, что дети принесут только боль и страдания. Как страдает сейчас Петра. Из-за меня.

— Но ее арестовали не из-за вас.

— Пожалуйста, оставьте эту вашу вежливость.

— Прикажете заменить грубостью?

Улыбка мелькнула на ее губах.

— Чем вы занимаетесь, Томас?

Я рассказал.

— Выходит, Петра нашла себе еще одного писателя, — произнесла она не без иронии в голосе.

— Похоже, что так.

— Не подумайте, будто я попытаюсь сравнить вас с Юргеном.

— Приятно слышать.

— Поверьте мне. Потому что тот человек… одно время он был блестящим, экстраординарным. Ein Wunderkind[89]. Но потом у него началась полоса неудач, и он слетел с катушек. Начал совершать безумные, иррациональные поступки. Вот тогда Штази и взяла меня в оборот. Кто-то сообщил им, что я — лучшая подруга Петры. А у них был компромат на меня. Петра говорила вам об этом?

Я кивнул, отметив про себя, каким заученным тоном Юдит выкладывает мне эту информацию, будто много раз проговаривала ее вслу х(«…он слетел с катушек… вот тогда Штази взяла меня в оборот»), пытаясь убедить себя в том, что ее скомпрометировали другие люди, а вернее, могущественные структуры.

— Да, — сказал я, — она рассказывала, чем вас шантажировали.

— Выходит, теперь и вы знаете мой грязный маленький секрет.

— Я вовсе не считаю его грязным.

— Мой муж считал иначе. Он узнал это от соседей и ушел. Та женщина, с которой у меня была связь… она порвала со мной, когда к ней пришли из Штази и сказали, что им все известно о наших «отношениях». У нее тоже был муж. Но он или так и не узнал об этом, или предпочел не реагировать, потому что, насколько я знаю, они до сих пор вместе. В то время как я…

Кофе сварился. Когда я встал, чтобы снять с плиты кофейник, Юдит настояла, чтобы я позволил ей быть хозяйкой. Она принесла две старые, но изысканные фарфоровые чашки с цветочным орнаментом — отголосок более элегантной эпохи. На столике появились и сахарница с молочником — все из того же сервиза. Трогательно было видеть эти антикварные предметы на фоне нищеты и запустения. Юдит, похоже, заметила мой интерес к посуде и сказала:

— Они принадлежали моей бабушке. Дрезденский фарфор. Лучший в мире, если только вы не из Франции, где полагают, что весь фарфор начинается и заканчивается в Лиможе. Бабушка умерла в 1976 году, ей было восемьдесят. Она пережила разрушение своего родного города. И отказалась покидать ГДР в 1960-м, когда это еще было возможно. Она как-то приспособилась к суровости здешней жизни. Даже на склоне лет оставалась очень гордой Hausfrau, которая дважды в неделю полировала то немногое серебро, что у нее осталось, и ей удалось сберечь в целости и сохранности полный сервиз из дрезденского фарфора, который она вывезла из родительского дома, разрушенного во время бомбардировки союзниками. В ту ночь, когда город буквально сровняли с землей, погибли ее родители, незамужняя сестра и двое или трое детей, которые гостили у бабушки с дедушкой. Достойнейшая женщина — моя бабушка.

— Как ее звали?

— Лотте. Ну, вот, теперь вы увлекли меня разговором. А нам еще нужно выпить этот чудесный кофе.

— Возможно, он будет не так уж хорош.

Она налила кофе в чашку и поднесла ее к носу, вдыхая аромат с глубоким печальным вздохом:

— Божественно.

Затем осторожно вскрыла пачку «Кэмел», выбила из нее две сигареты и предложила мне одну. Я взял и дал ей прикурить. Юдит сделала глубокую затяжку и выпустила дым, застонав от удовольствия. Потом отхлебнула кофе и улыбнулась.

— Спасибо вам, — тихо произнесла она. — Никто так не был добр ко мне с тех пор, как…

И снова она замолчала на полуслове.

— Расскажите мне о жизни Петры в Западном Берлине.

Я тотчас насторожился. Опасность. Не исключено, что, несмотря на все эти грустные разговоры о загубленной жизни, она может не устоять перед искушением выхлопотать кое-какие блага, предоставив Штази информацию, которая плывет к ней в руки. А может, я просто перестарался в своей бдительности.

— У Петры все хорошо. Мы очень счастливы вместе.

— Она работает?

— Да, работает.

— И что у нее за работа?

— Переводы.

— А, понятно. Языки — это ее конек. Она работает на государственную организацию?