А Жанна опять пропала.

Причем пропала, по своему обыкновению, совершенно неожиданно – не оставив никаких следов. Не заглянула на прощание, не произнесла никаких слов, не помахала в воздухе тонкой загорелой рукой. Почему-то такие ее исчезновения нисколько меня не задевали. Я знал, что они не окончательные. Чтобы исчезнуть навсегда, человек должен произнести некие прощально-мистические слова, которые в обычной жизни могут выглядеть простыми и непритязательными. Но это заклинания, в них оккультизм и тайна.

Так вот – этих слов не было.

Значит, Жанна не исчезла навсегда.

Не преодолеть ей древних законов бытия.

Недалеко от базара, пустынного и сжавшегося от осенних дождей, я встретил поэта Юдахина, такого же сжавшегося. Но глаза его радостно блестели, румянец играл на щеках, и он, кажется, был рад увидеть любую едва знакомую физиономию, даже если она принадлежала такому падшему существу, как я.

– Привет! – закричал он, пожимая мне руку мокрой своей ладонью. – Жив?

– Местами.

– Какая погода! – восторженно произнес он.

– Нравится? – удивился я.

– Балдею! – заверил Юдахин. – Просто балдею и не могу остановиться. Да, видел твою красавицу.

– Какую?

– А у тебя их сколько? – расхохотался Юдахин. – Но не здесь – в Новом Свете. По-моему, от нее пахло шампанским. Это сколько же вы с ней выпили шампанского, если от нее до сих пор исходит этот божественный аромат!

– Может, она и без меня добавила? – предположил я, смахивая с лица потоки дождя.

– Наверняка! – согласился Юдахин. – Тем более что я видел ее рядом с дегустационным залом. Как это выразился наш друг Жора...

– Жора по-разному выражается.

– На ком я был, кто был на мне... В том дегустационном зале... Сказали – истина в вине... А вот в каком – не указали... Ничего сказано, а? Правда, я мог бы и получше выразить эту мысль, но поскольку Жора уже работу проделал, пусть остается как есть.

Я вдруг почувствовал совершенно незнакомое для меня ощущение – мне не хотелось отпускать Юдахина. Я, кажется, начал потихоньку дичать от одиночества. А вид этого человека, который откровенно радовался дождю, радовался искренне, сверкая глазами и не делая даже попытки отойти в сторону, под навес, спрятаться от потоков воды, льющейся сверху, внушал маленькую надежду – жизнь, похоже, продолжается.

– Есть дело, – сказал я.

– Ну?!

– Выпить надо.

– Наливай! – расхохотался Юдахин и, ухватив меня за рукав, потащил в ближайший павильончик. Все лето он стоял, увитый зеленью, а теперь вдруг сделался совершенно прозрачным и даже каким-то беззащитным под напорами ветра с гор. – У меня здесь друзья, – сказал Юдахин. – Они из Костромы. Два брата, а с ними жены, первые красавицы побережья. Улыбаться им можно, но не более того. Из всего, что ты можешь произнести, допустимы лишь слова, имеющиеся в меню. За все остальные слова, придуманные человечеством, братья могут обидеться. А то и разгневаться. А в гневе они страшны. Впадают в неистовство и долго потом не могут из него выйти.

– Надо же, – пробормотал я. – Только ведь у них, кроме пива, ничего нет.

– Ты видишь эту сумку? – опять закричал Юдахин, показывая мне свою громадную, безразмерную, пустоватую сумку, из которой, как всегда, торчали ракетки – интересно, где он собирался играть в теннис под таким дождем?

– Вижу.

– Там все есть. Что ты хочешь выпить?

– Я пью божественный напиток. Коньяк с названьем «Коктебель».

– О! Ты знаком с творчеством Славы Ложко? Это прекрасно. Но должен тебе заметить... Так нельзя сказать – коньяк с названьем «Коктебель». Это немного не по-русски.

– А как можно?

– Если уж ему хочется сохранить именно эту строчку, то лучше «с» опустить вообще. «Коньяк названьем „Коктебель“». Так звучит не просто грамотнее, но даже с некоторой изысканностью. Тебе не кажется?

– Наливай, – обронил я.

– Слушай, а ты ничего мужик! – проговорил Юдахин с некоторой озадаченностью, словно сам не ожидал увидеть во мне достоинства, которые открылись ему в эти дождливые минуты. – Совсем даже ничего!

– Да и ты не слабее! – подхватил я, завершив, таким образом, словесное обрамление бутылки коньяку.

И тут случилась первая неожиданность – едва мы вошли в прозрачный, продуваемый всеми ветрами павильон, как увидели в углу сжавшегося от непогоды Жору. Он смотрел на нас жалобно, но все-таки слабая гаснущая надежда теплилась в его затравленном взоре.

– Жора! – вскричал Юдахин. – А ты чего здесь?

– Дождь пережидаю.

– Так он теперь до весны!

– Вот и пережидаю.

– А мы только что твои стихи читали.

– Они вас согрели?

– Они душу нам осветили солнечным хмельным светом! – снова закричал Юдахин.

– Тогда наливай, – печально проговорил Жора и застегнул свою куртку еще на одну обнаружившуюся пуговицу. Мокрую, между прочим.

– Что будешь пить?

– Мадеру, – Жора чуть заметно пожал плечами, будто вопрос был совершенно излишним.

А дальше наступило то состояние, которое обесценивало многие условности нашей жизни. Мы с Юдахиным пили коньяк, Жора пригубливал мадеру, два брата из Костромы, владевшие этим павильончиком, пришли со своей водкой, их жены принесли колбасу, фаршированный перец и тарелку мелких фрикаделек, оставшихся от супа.

Рядом шумел дождь, стекая по тонким голым ветвям дикого винограда, с зажженными фарами проносились в брызгах воды редкие машины, а слова, которыми мы обменивались, были простыми, как шелест дождя, как влажное шуршание шин на залитой потоками воды дороге, как уханье волн, доносившееся сюда будто из другой жизни.

– Если бы эти фрикадельки, – вдруг повысил голос Юдахин, раскалывая устоявшееся равновесие в природе и за нашим столом, – если бы их прожарить на сале...

Закончить он не успел – обе жены-красавицы братьев-костромичей, схватив тарелку с холодными фрикадельками, унеслись на кухню. Видно, сало у них уже кипело на сковороде, поскольку вернулись они через три минуты, во всяком случае, мы успели выпить лишь по глоточку. И на столе перед нами возникли поджаренные, благоухающие, источающие жар фрикадельки. Они были усыпаны мелко нарезанным укропом и яркими квадратиками красного перца. Красавицы подперли щечки ладошками и замерли, чуть отдалившись от стола – они не пили, им бы только послушать умные мужские разговоры.

– Я надену белую рубашку, – заговорил я нараспев, чуть намечая мелодию, заговорил, не заметив как, слова будто сами выскальзывали из моих уст. Уст? Да, уст, а что? – Я надену белую рубашку, я надену белые штаны, у меня бандитские замашки, как у всей гордачевской шпаны...