– А цель? – спросил Мандрыка.

– Чтоб люди боялись детей рожать. Девочка с мальчиком, поженившись и увидев эту передачу... Они не только на разных подушках будут спать, они на разные улицы разбегутся, чтоб только с ними такого не случилось. И вот результат – в стране каждый год на миллион меньше населения. Такая работа больших денег стоит. И трупоеды эти деньги получают.

Произошло так, как и предсказывал Выговский. В вечерних новостях убийство Горожанинова показали во всех подробностях – как лежал Слава, разметавшись на залитом кровью ковре, показали три входных отверстия в груди, три выходных отверстия в спине, бьющейся в истерике женой полюбовались, сумев просунуть объектив камеры между ладонями, чтоб страна видела вдовьи слезы, чтоб миллионы видели ее обезумевший от горя взгляд. И как выносили труп в черном пакете, как анатом перед вскрытием пальцы совал в пулевые отверстия, показывая любознательному корреспонденту изменения, происшедшие с телом после смерти. Радостно сверкая глазками от возбуждения, корреспондент все это старательно заснял и, ничего не скрывая, не утаивая, показал стране.

Хорошая передача получилась, с обстоятельным текстом, крупными планами, психологическими подробностями. Даже детишек Славиных заснял усердный корреспондент, двух детишек, зажавшихся в угол от всех этих объективов, осветительной аппаратуры, от дяди, который совал объектив камеры прямо в лицо, чтоб десятки миллионов людей видели, какие печальные и заплаканные глазки у горожанинских детишек...

Но самое удивительное сообщили в конце – убийцу задержали.

Надо было такому случиться, что как раз в тот момент, когда он в халате электрика выбегал из управления железной дороги и впрыгивал в поджидавшую его во дворе машину, в ворота въезжал грузовик. Люди, выбежавшие вслед за убийцей, стали махать водителю руками: остановись, дескать, не проезжай дальше. Водитель ничего не понял, неудачно переключил скорость, и мотор заглох. Набежавшие люди выволокли из машины и убийцу, и водителя.

Вскорости выяснилось, что водитель вообще посторонний человек и убийца просто подхватил его на улице и попросил подвезти.

Тот подвез.

Выходя из машины, убийца попросил его не выключать мотор, дескать, спешу, опаздываю, в общем, как смог, припудрил мозги...

И ничего из этого не получилось, потому что грузовик...

Показали и грузовик в воротах, и перепуганного водителя, который уже и не рад был, что оказался замешанным в этой истории.

Но самое потрясающее произошло в конце передачи.

Раздался телефонный звонок – звонил начальник лагеря Усошин Николай Иванович.

– Я знаю убийцу, – сказал он. – И знаю, на кого работает.

– Откуда, Коля? – спросил Выговский.

– Он сидел у меня.

– Долго?

– Лет пять сидел. Мы за это время хорошо с ним познакомились. С разных сторон. Неплохой, в общем, парень, но озабоченный какой-то. Видно, жизнь его крепко прижала, если взялся за такой заказ. Не для него эта работа, потому и попался.

– Это все хорошо, – протянул Выговский. – Это все хорошо, – повторил он с безнадежностью в голосе. – Нам бы знать, кто его послал, кто заказчик.

– Я знаю, – чуть слышно обронил в трубку Усошин.

– Да?!

– Этот человек хлопотал о нем, когда Олежка у меня сидел.

– Олежка – это кто?

– Убийца.

– А кто хлопотал?

– Есть такой человек, – уклонился Усошин от ответа. – Слава тоже его знал.

– Они вместе работали?

– Скажем так – соприкасались.

– Он из ваших краев?

– Нет, – ответил Усошин. – И не будем об этом по телефону. Я разберусь. Может, удастся Олежку повидать... Обещали ребята. Если будут новости, позвоню. Вы как там?

– Держимся.

– Что-то крутые времена у нас настали, а, Игорь?

– Похоже на то.

– Не пора линять?

– Чуть попозже, Коля, чуть попозже. Ты же за колючей проволокой, тебе спокойнее.

– О вас пекусь, – усмехнулся Усошин и положил трубку.

Над Коктебелем уже почти неделю проносились тяжелые, низкие тучи. Море стало бурым, недовольным, глинисто-рыжим. Исчезли ночные огни на горизонте, там уже не появлялись ни яхты, ни катера, ни рыбацкие посудины. И луна во взбудораженных волнах отражалась какая-то рваная, истерзанная.

Лужа у входа на территорию Дома творчества писателей уже не просыхала, не просачивалась ни в какие щели – все было пропитано водой. Лужа даже разрасталась, становилась все глубже, и пользоваться этим входом мало кто решался – пробирались мощеными тропинками через мостик у чайного домика, мимо кафешки «Икс».

Карадаг сделался еще более черным и даже на расстоянии казался отсыревшим. Между его вершинами завис туман, могила Волошина скрывалась в серой мгле, гора Хамелеон перестала быть хамелеоном, цвет ее не менялся сутками, оставаясь все таким же безрадостно-серым.

Жора Мельник пропал. Он не появлялся ни на набережной, ни в «Иксе», не было его видно и у чайного домика, где одиноко мок под дождем его пень, на котором он вытачивал замечательные свои произведения, воспевающие жизнь во всех ее срамных проявлениях. Потоками южного ливня пень был отмыт от каменной пыли и готовился снова участвовать в скульптурном творчестве Жоры.

Слава Ложко распустил своих официанток, отправил домой оркестр, который так успешно забивал все остальные ансамбли побережья. Сам поэт уехал в Днепродзержинск, где в краеведческом музее уже висел портрет самого Вячеслава Федоровича Ложко.

Стриптиз-заведение тоже опустело и стояло, заколоченное досками крест-накрест. Теперь это сооружение уж точно ничем не отличалось от сарая, куда можно было сваливать дрова, пустые ящики, на время непогоды загонять скот, как крупный рогатый, так и тот, что помельче, вроде козлов, воспетых в народном фольклоре. Развевающиеся знамена с мужскими и женскими символами исчезли, и теперь в мокрое небо торчали лишь голые палки. И бельевые веревки опустели, лишь на одной продолжали болтаться на прищепке забытые трусики. Они потемнели от дождя, превратились в вислую тряпочку, с них беспрерывно стекала тонкая струйка воды, и они уже ничем не напоминали то возбужденно-яркое изделие, которое здесь же, за этими стенами, повергало в счастливое безумство людей молодых, денежных, жаждущих любви и впечатлений от этой жизни, наверняка казавшейся им бесконечной.

Озверевшие волны легко перемахивали через пирс, с явным наслаждением вымывая из него остатки летних запахов, летнего тепла, летнего солнца, забившегося в узкие, почти невидимые щели. Море сжирало даже то, что сожрать, казалось бы, невозможно – металлические пробки, стеклянные бутылки от шампанского и мадеры, не говоря уже о бутылках пластмассовых, о тряпье синтетическом. Все перемалывалось в пыль и уносилось, уносилось куда-то в ненастные глубины морские.