Кот (думает):

Какие все дураки. И ты, Елена, не лучше прочих. Сладко быть виноватой? Так и скажи. Но лучше сядь и подумай. Ты не причина, а повод будущей долгой войны. Боги скучают, боги хотят играть, и все эти ваши ахейцы, троянцы, спартанцы, стрелы и корабли, цари и герои, воины и рабыни – просто цветные клубки запутанной пряжи; кинь мне, кстати, один, я тоже давно не играл.

* * *

Елена (говорит устало):

– Котик бедный мой исхудал, слишком долго длится осада, на шесть долгих лет затянулась война, и конца ей не видно, нечем стало тебя кормить. Поделюсь своим молоком, но ни сладких сливок, ни дичи, ни рыбы морской, ни куриной печенки сами давно не ели, и для тебя их нет, прости меня, мой пушистый, совсем плохая хозяйка, ты этого не заслужил.

Кот (думает):

Какие все дураки. Нашла о чем волноваться. Подумаешь – сливок нет! А рыбу я не люблю, всегда ел ее без охоты, желая тебе угодить. В общем, не ной. Забыла, что я охотник? Пойду мышей наловлю, наемся сам до отвала и для тебя с Парисом оставлю одну на пороге. Ладно, ладно, шучу, знаю, мышей ты не ешь, но птицу небось ощиплешь и сваришь, если тебе принесу? Вот и договорились. Мне будет приятно стать старшим в семье – тем, кто приносит еду.

* * *

Елена (говорит голосом, потемневшим от горя):

– Серый мой друг, одинокий, как хаос, спокойный, как космос, веселый, как боги, безжалостный ласковый воин, старый мой кот, все закончилось, умер Парис. А мое тело живо, не желает оно каменеть, не сгорает от горя, не рассыпается пеплом, не утекает в землю, как дождевая вода, готово вдыхать, выдыхать, есть и пить, заниматься любовью – без него, а значит без смысла, и это нечестно, неправда. Я – неправда. Притворяюсь живой, а меня больше нет, потому что умер Парис, и жестокосердные боги не желают его воскрешать. Перерезана нить, погашено солнце.

Кот (говорит человеческим голосом, твердо зная, что Елена его не услышит):

– Какие все дураки. Так скорбят об умерших, словно сами здесь навсегда. Опомнись, Елена. Что с того, что умер Парис? Я тоже однажды умру. И ты умрешь – от тюленьих клыков мстящей за сына Фетиды, или повиснешь нагая в ветвях на Родосе, или тихо угаснешь в Ферапне на окраине Спарты, я точно не знаю и знать не хочу, мне, по правде сказать, все равно. Потому что – внимательно слушай, Елена, об этом не скажут тебе ни мудрецы, ни пророки, ни ваши лукавые боги – наша смерть, вернее то, что кажется смертью, происходит не с нами, а с другими людьми, ненадолго задержавшимися на земле, чтобы лить слезы, заламывать руки, посыпать головы пеплом, пировать, заливая вином свое горе и страх, пока мы, отвернувшись от них, продолжаем идти по дороге, золотой, как свет моих глаз, где прямо сейчас, этой ночью, отражается солнце, которое завтра взойдет, хочешь ты того или нет.

Я играю, как будто у меня отпуск.

На самом деле, никакого отпуска у меня быть не может, потому что я свободный художник. Это такое счастливое беззаботное существо, которое, чтобы свести концы с концами, беспорядочно пашет на нескольких работодателей сразу, семь дней в неделю, двенадцать месяцев в году – если повезет. Отсутствие работы нашего брата свободного художника изрядно нервирует, даже когда призрак персональной финансовой катастрофы приветливо машет костлявой рукой из далекого послезавтра, а не из-за ближайшего угла.

Но раз в год я играю, как будто у меня отпуск. Потому что если время от времени не делать паузу, она, чего доброго, образуется в моей жизни самостоятельно. И вряд ли мне это понравится. Даже тому, для кого жизнь не более чем возможность ежедневно спать и видеть сны, приходится что-то есть и оплачивать жилье; в наших северных краях ночевать на пляже можно примерно месяц в году, да и то зябко.

Идеальный отпуск я представляю себе так: выключить телефон, забить до отказа холодильник, опустить жалюзи на окнах, валяться на диване, читать скопившиеся за год книжки, заедая их бутербродами, как в детстве на каникулах, только вместо газировки «Дюшес» пусть будет пиво, от него меня клонит в сон, а дрыхнуть по двенадцать часов в сутки – лучшее, что может случиться с человеком, не способным проспать все двадцать четыре, по крайней мере, если этот человек я.

Но я никогда не провожу отпуск подобным образом. Дай я себе волю, и уже после недели блаженства на пороге появятся всадники моего личного апокалипсиса: отросшее брюхо и черная тоска, которая и без того всегда где-то рядом, только и ждет случая положить на затылок тяжкую длань и забить в грудь тупой осиновый кол. А их в моем сердце и так без счета, добавки, спасибо, не требуется.

Поэтому если уж делать паузу, надо немедленно рвать когти, бежать без оглядки из тихого своего убежища, все равно куда, но в первый же день, потом будет поздно.

«Все равно куда» – это не для красного словца, мне правда все равно. С тех пор, как мне начали сниться зеркальные небеса и золотые мостовые Лейна, я утратил вкус к путешествиям, хотя вполне осознаю их целительное воздействие, и даже испытываю некоторое удовольствие от процесса – не сразу, но примерно на третий-четвертый день это обычно начинает получаться.

Однако заранее захотеть куда-нибудь поехать, нетерпеливо ждать, томиться предвкушением – это у меня больше не выходит, да и черт с ним, пока у меня нет бессонницы, все золото дорог Лейна останется при мне, грех жаловаться.

Поскольку мне абсолютно все равно, где и когда проводить отпуск, я не выбираю ни дату, ни цель предстоящего путешествия. Это довольно увлекательная игра – не выбирать. По меньшей мере два сюрприза гарантировано.

Сначала я не выбираю время отпуска. Это очень просто: я пишу названия месяцев на клочках бумаги, кидаю их в шляпу, хорошенько встряхиваю и достаю один наугад.

Потом я не выбираю место, и это довольно сложный процесс. К счастью, я разрешил себе ограничиться путешествиями по Европе, иные континенты мне, прямо скажем, не по карману, а с тех пор как все авиакомпании сдуру запретили курить в самолетах, я окончательно перестал об этом сожалеть. Три-четыре часа без сигареты – пустяки, но больше – это уже серьезное неудобство. Я многое могу вытерпеть, просто не одобряю пытки, особенно платные – даже со скидкой.

В любом случае, Европы мне более чем достаточно, сотни длинных человеческих жизней не хватит, чтобы объездить ее вдоль и поперек. Я купил подробнейший атлас – восемь тысяч двести пятьдесят населенных пунктов, алфавитный указатель которых прилагается в конце и занимает чуть ли не больше страниц, чем карты. Потом тщательно сосчитал и пронумеровал все города в списке. В процессе, конечно, кое-что невольно запомнил, этого не избежать. Например, что первым номером значится датский городок Аабенраа, а тысяча девятьсот шестьдесят девятым, то есть, соответствующим году моего рождения – Эдинбург. Апокалиптическое шестьсот шестьдесят шесть – это у нас маленький Батайск возле Ростова-на-Дону; прославленное Шахразадой тысяча и один – совсем уж крошечный Болбек в Нормандии, а Риге, где я, собственно, купил атлас, назначен номер пять тысяч девятьсот восемьдесят четыре. И так далее.