По утрам у меня тяжелый нрав, имя мне – Аджина-Шамол, Чертов Ветер; в жертву мне приносят кофейные зерна, пляски на углях и лисий лай, но смягчить меня до сих пор не удалось никому.

Ты спишь с открытыми глазами, подавая добрый пример звездам и фонарям, сладко жмуришься на рассвете, суешь за щеку золотой, как солнечная пыль, леденец, встаешь и наощупь идешь на террасу, где среди розовых кустов и лимонных деревьев тебя ждут три стакана с водой – мертвой, живой и холодной; третий нужнее прочих для того, кто весь – жар и свет, кто целиком – пламя.

Пока ты пьешь воду, над прудами Домба и холмами Бресса со стороны кантона Монлюэль, что в департаменте Эн, начинает дуть южный ветер. Безоблачное небо затягивается молочно-белой дымкой, травы трепещут, сизые рыбы пляшут в прудах, толстые бресские куры, ошалев, носятся по дворам, воображая, будто взлетели, или вот-вот взлетят.

По утрам тебе светло и смешно; звать тебя по утрам – Ван де Монлюэль.

В полдень мне вдруг исполнится двадцать семь лет, в полдень у меня будут волосы цвета тени от воронова крыла, в полдень весь мир ляжет к моим ногам, и я буду рыться в нем, как в шкафу, выбирая, что бы надеть. В полдень я выйду из дома, и в этот же миг шквалистый северный ветер засвистит над Мексиканским заливом, приветствуя пеликанов и лимонных акул – эй вы, я здесь!

«Эй вы, я здесь», – издалека кричу я подружкам, загорелым и длинноногим, в тонких суконных жакетах, ярких шапках с помпонами и мягких сапожках. Они сидят на улице Пранцишкону, на последней в городе открытой веранде, ждут меня, кутаясь в кашемировые шарфы, курят тонкие дамские сигариллы, выдыхают ароматный вишневый дым, словно каждая – дом, где только что растопили камин, чтобы согреться. Мои руки слишком холодны, чтобы их обнимать, зато губы достаточно горячи, чтобы с ними смеяться. В полдень, пока мы пьем густой горячий шоколад, зябко ежась на далеком мексиканском ветру, меня зовут Чоколатеро, и со мной вполне можно поладить, некоторым удавалось, я помню их имена.

В полдень ты выходишь из дома, чтобы зайти в книжную лавку, где работает друг, готовый подолгу листать для тебя страницы бульварных романов позапрошлого века и старинных энциклопедий на легких, внятных чужих языках. Его помощь неоценима, потому что в твоих руках бумага истончается и желтеет, начинает тлеть прежде, чем ты успеваешь разобрать слова: «контрнаступление», «mystery», «heilig», «buriavimas». Пока шелестят страницы, у острова Шри-Ланка дует сухой порывистый ветер, чей горячий шепот веселит слонов, обезьян и звездных черепах, но сводит с ума простодушных жителей побережья, потому что пересказывает им все, что ты успеешь прочитать, на всех языках сразу – вот уж не знаю, зачем.

В полдень, листая старые книги, ты счастлив, спокоен и абсолютно безумен, имя тебе Баттикалоа Каччан, сумасшедший ветер. Какой же еще.

В сумерках я принимаюсь за работу, сумерки – мое время, и зимой, пока они длятся почти вечно, я могу все.

В сумерках, пока я расправляюсь со своими бесчисленными делами – бегаю, записываю, читаю, оплачиваю, рассылаю, звоню – жители департамента Изер запираются в домах, топят печи, тушат мясо, подогревают вино, слушают, как барабанит по крышам град, как скрипят и стонут вековые деревья, как звенят обледеневшие провода. В сумерках у меня слишком много работы, в сумерках у меня слишком много сил, в сумерках мне слишком весело, потому что близится ночь. В сумерках мое присутствие отменяет любое зло, но людям со мной неуютно и зябко, в сумерках люди называют меня Биз Нуар, Черный Биз.

В сумерках я – есть.

Вечером ты не хочешь возвращаться домой, вечером ты кружишь по городу, не отвечаешь на телефонные звонки, покупаешь газированную воду в киосках, заглядываешь в освещенные окна, тайком ухмыляешься, подслушав обрывки чужой болтовни, и от твоего беззвучного смеха на Балеарских островах, на западном краю Средиземного моря поднимается ветер, удушливый, влажный и пыльный. Он проносится над клубами Ибицы, нудистскими пляжами Форментеро и сосновыми рощами Эспарто; невозмутимые потомки гимнесийских пращников и карфагенских пиратов укрываются от него за каменными стенами, пьют горячий крепкий кортадо и ледяной джин с соком горьких лимонов, знают – ты скоро утихомиришься, все пройдет.

По вечерам ты томишься ожиданием и мучаешь других, по вечерам твое имя – Миг-Йор. По вечерам осчастливить тебя легче легкого – достаточно приблизить ночь. Но этого никто не умеет.

Кроме меня.

Ночью мы сидим, обнявшись, на краю Аравийской пустыни, и ты азартно шепчешь: «Меняю три пыльных бури на дюжину твоих дурацких шквалов», а я притворно возмущаюсь: «Ишь какой хитрый, всего три несчастных бури за целую дюжину, ищи дурака», – и изворачиваюсь, чтобы щелкнуть тебя по конопатому носу, получить в ответ подзатыльник и в отместку до полусмерти тебя защекотать. Мне для тебя ничего не жалко, тебе для меня – тем более, просто спорить и драться мы любим почти так же сильно, как молча сидеть в пустыне на самом краю всего, дышать, замедляя время, ждать, когда молния расколет тонкую черную чашу небес, и сверху раздастся сладчайший из голосов: «Хава Шимали, Хава Джануби, ужин готов, дети, ступайте домой – до утра».