Всю дорогу, сидя в автобусе, я держал на руках спавшего Ивана, поглядывал то на радостную, сидевшую напротив Марту, то на пассажиров. Мне хотелось, чтобы открылись слепленные глаза Ивана и посмотрели бы на меня, и тогда все, кто ехал в автобусе, поняли бы, что на меня смотрит мой сын. Иван же, не зная моего желания, проспал всю дорогу, и только когда мы вошли в квартиру и я осторожно передал Марте легкую, непривычную для меня ношу, малец вдруг подал пискливый голосок. Марта положила его на кровать, развернула одеяльце, и вот тут я увидел раскрытые, заспанные, ничего не смыслящие детские глазенки. По моему телу пробежала мелкая, как слабый электроток, дрожь, и я невольно подумал, что это, наверное, и есть отцовское чувство.

— Ну, Ванюша, поздоровайся с отцом, — обратилась Марта к Ивану, как к взрослому. — Скажи ему: здравствуй, папа! — И со счастливым взглядом обратилась ко мне: — Смотри, Миша, какой лупоглазый! И в кого, скажи, уродился?

— В свою мамашу, — сказал я, не отрывая взгляда от ребенка. — В кого же еще?

— Неужели я такая глазастая?

— В точности, — ответил я и попросил Марту: — А ну, распеленай-ка молодца, поглядим, какое мы с тобой сотворили произведение искусства. Как мы постарались? Хорошо или не очень?

В эхо время наше произведение искусства скривилось, как от лесной кислицы, запищало, раскрывая пустой беззубый рот, личико сморщилось и сделалось некрасивым. Марта тотчас наклонилась к Ивану и сказала:

— Батюшки, так ведь мы же голодные! Вот через то мы и голосочек подаем. Бедненькие мы, проголодались…

Очевидно, потому, что я еще не успел привыкнуть к своему отцовскому положению, меня удивляли и этот тоненький детский писк, и то, что Марта как бы нарочито говорила во множественном числе: «Так ведь мы же голодные», «Бедненькие мы, проголодались», «Мы голосочек подаем». Хотя она могла бы сказать просто: ребенок голоден, он голосок подает. Удивляло меня и то, как Марта голубицей припала к младенцу, как она умело распеленала его и тут же завернула в свежую пеленку, потом легко и просто, будто обучалась этому всю жизнь, взяла на руки и уселась на стуле; как она одной рукой приподняла перед кофточки, быстро расстегнула лифчик и, не стыдясь меня, открыла левую грудь, белую и полную, с темным пятачком и крупным и таким же темным соском с капельками желтого, как молозиво, молока, — так вот она какая — грудь матери! Удивило меня и то, что наш Иван сразу же перестал пищать и, закрыв глазенки и забыв о своем отце, жадно прилип к соску. Я же, сам того не желая, залюбовался кормлением ребенка, мне нравилось, как Марта, словно бы желая показать свои врожденные материнские навыки, сказала:

— Левая грудь нам больше нравится, она вкуснее.

— Как же правая? — спросил я.

— В другой раз. Дойдет и до нее черед, — отвечала Марта с сияющим лицом. — Тут у нас свой порядок.

Не без интереса я заметил, как у Ивана по губам и по подбородку текло молоко и как Марта легонько марлевым лоскутком вытерла их. Она не сводила глаз с сына, радуясь тому, что он так охотно сосал ее грудь, даже хватал ее ручонками, и она, целуя эти его цепкие, с пухлыми пальчиками ручонки, говорила не мне — для нее в эту минуту я не существовал, — а самой себе:

— Ах, как мы любим поесть! Ах, как нам нравится маменькино молоко! — Потом она подняла голову, ласково посмотрела на меня своими большими, как бы всегда удивленными глазами: — Миша, я уже писала тебе, что твой наследник любит поесть. Это хорошо, значит, вырастет силачом!

Когда же Ванюша насосался вволю и, не раскрывая глаз, отвалился от груди, Марта тем же лоскутком марля вытерла ему губы и сказала:

— Ну вот мы и сыты. И снова мы спим сладко, и никакой папаша нам сейчас не нужен.

Марта уложила Ивана в кроватку, сверху прикрыла одеялом и, улыбаясь мне, как бы говорила этой улыбкой: вот видишь, как все просто, как я легко управляюсь с материнскими обязанностями и теперь, когда сыночек спит и сыт, я вся твоя и готова слушать все, о чем станешь рассказывать. А я смотрел на ее счастливое лицо и думал: умелое исполнение материнских обязанностей — это похвально, накормить ребенка и уложить его в постель — дело тоже, видать, не мудреное. Но самое непростое и самое главное, что тревожило меня всю дорогу и продолжало тревожить сейчас, — это наше с Мартой будущее. Оно было так еще неясно и так еще неопределенно. Как мы станем жить завтра, если учесть, что Марта ушла с работы из-за ребенка, а я вернулся без копейки. И я был уверен: если не сию же минуту, то через час или через два она заговорит о том, что же нам делать и как нам жить. Так оно и случилось. Марта сказала, что я, наверное, голоден, и пошла на кухню, говоря:

— Миша, а у меня и покормить тебя нечем. Будем пить чай с сухарями. Другого ничего нет.

Я молча направился следом за ней. Что я мог сказать? Она зажгла газовую плитку и попросила меня рассказать, как я съездил на хутор, удачно или неудачно.

— Об этом после, — сухо ответил я. — Есть у нас разговор поважнее моей поездки на хутор.

— Что ты имеешь в виду?

— Многое. Первое — то, что нам надо узаконить Ивана, того самого Ивана, который так любит материнское молоко и собирается вырасти богатырем. Второе…

Марта перебила меня.

— Погоди. Мне непонятно: что значит — узаконить Ивана? Он твой сын, носит твою фамилию. Второй месяц на свете живет и здравствует Иван Михайлович Чазов, и живет хорошо. Что еще нужно? — На ее лице затеплилась прежняя радостная улыбка. — Я не писала тебе о регистрации. Когда в загсе я предъявила твою заверенную нотариусом телеграмму, где было сказано, что новорожденный — твой сын, регистраторша, женщина пожилая, в очках, долго смотрела то на телеграмму, то на