Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Все тебе нужно, все ты хочешь описать. А разве надо обо всем писать? Ты пиши не обо всем, а о главном.
— А что же, Дуся, по-твоему, главное, а что не главное?
— К примеру, ты описал наше ночеванье. А зачем? Кому про ту нашу глупость интересно знать? Нынче-то ночеванье уже не в моде, и это хорошо. Да и молодым людям про это читать не интересно. Мою щербину тоже описал. Ни к чему. Кому охота знать, есть у меня эта щербина или ее нету. А вот мою работу на ферме описал правильно, все так, как было. И телята у тебя получились как живые. Я даже прослезилась, честное слово… А щербину мою вычеркни, без нее будет лучше.
Разумеется, важно видеть и вблизи, и на расстоянии тех, о ком пишешь и с кем хорошо знаком. Важно разговаривать с ними и мысленно и наяву. Но не менее важно хорошо знать описываемое тобой место. Известно, что строители, прежде чем начать сооружение здания, сперва облюбовывают и изучают для него место. Потом делают «привязку» будущего здания к облюбованному и изученному месту. Что-то схожее с этим делает и писатель, ибо ему тоже невозможно начать сочинять роман или повесть, не «привязав» их к месту, не имея своего любимого уголка земли. И сюжет, и автор со своими литературными героями обязательно должны иметь такую «привязку», то есть то место, которое является для них родным и святым. А эта «привязка» делается не по чьему-то указанию, а по велению сердца.
Почему, к примеру, в романе «Родимый край» эта «привязка» сделана не к какому-либо кубанскому хутору, а к Маковскому? Исключительно потому, что на Маковском я вырос, что он для меня не просто хутор, а частица моей жизни. А вот роман «Сыновний бунт» уже «привязан» не к кубанским станицам и хуторам, а к ставропольским селам, тоже автору родным и дорогим. Описанные в «Сыновнем бунте» места — это села, лежащие за горой Недреманной. В романе она названа своим, весьма поэтическим именем, как и Невинномысский канал, воды которого прошли по туннелю через Недреманную. Сразу же за Недреманной петляет по степи речка Егорлык. Оживала она лишь во время таяния снега и умирала, как только поднимались над степью жаркие каспийские суховеи. Нынче Егорлык породнился с Кубанью и стал рекой полноводной. Не менее, чем хутор Маковский, я знаю и люблю ставропольские села, что раскинулись по берегам Егорлыка. В «Сыновнем бунте» одни из них, как Татарка, Ново-Троицкая, Красное, Птичье, названы своими именами, а другие, как Журавли, вымышленными.
И еще пример, самый свежий — из «Белого света». И в этом романе налицо все та же «привязка» к месту. Читая «Белый свет», нетрудно догадаться, что Прикубанье — Кубань, что город Южный со своими пьянящими запахами акаций и буйной зеленью — это Краснодар. Береговой же, куда Алексей Фомич Холмов переехал на жительство, является собирательным приморским городком, во внешнем облике которого угадывается и Геленджик, и Туапсе, и Лазаревское, и Адлер, и Гагра. Хождение Холмова по «белому свету» тоже имеет точный адрес: это кубанские станицы от Славянска до Усть-Джегутинской и Зеленчукской. У меня хранится карта маршрута с точным указанием тех станиц, где Холмов побывал или останавливался на ночлег.
Хорошо иметь житейскую и душевную «привязку» к какому-то месту. Но этого еще мало. Обязательно самому надо побывать и пожить там, где бывали и где жили твои герои, и самому знать и любить эти места так, как знал и любил их, к примеру, Алексей Фомич Холмов или Сергей Тутаринов. Первый раз я прошел по описанным в «Белом свете» станицам еще в ранней юности, когда учился печному делу, второй раз — в молодости, когда работал разъездным корреспондентом. Тогда я не думал и не гадал, что когда-нибудь, лет эдак через тридцать, буду писать роман «Белый свет». Третий же раз по тем станицам и по тому же «белому свету» проходил совсем недавно, уже вместе с Алексеем Фомичом Холмовым.
1979 г.