– Вообще-то, – говорит Майла, – я бы не отказалась от филе-о-фиш. А, и баббл-ти.

– А, эм… конечно, ладно. – И Гейб уходит, сердито смотря на Нико, когда ему кажется, что никто не видит.

– Это должно дать нам час, – говорит Майла, когда он уходит. – Как думаете, мне должно быть за это стыдно?

– Я подслушал, как он объяснял Люси неравенство в оплате труда, – говорит Уэс. – Он сказал, что считает, что «подрывает капитализм» тем, что «решает» не платить за аренду.

– Фу, – стонет Майла. – Нет, ладно, придерживаемся плана.

План, расписанный на доске, а затем тщательно стертый, чтобы уничтожить все улики, следующий: первое – дождаться, когда вечеринка достигнет своего пика; второе – Майла соблазном стаскивает у Гейба его пропуск; третье – Огаст встречается с Джейн в «Кью»; четвертое – Уэс инсценирует проникновение, чтобы отвести охранников от двери пункта управления; пятое – Майла перегружает ветку, пока Джейн стоит на контактном рельсе.

Огаст завязывает последний шар и шлет Джейн селфи – с высунутым языком, поднятыми двумя пальцами и волосами, наэлектризованными от наполненного гелием латекса.

«Даров, уродина», – пишет Джейн в ответ, и Огаст чуть не выплевывает жвачку. Не надо было давать Джейн и Майле номера друг друга. Джейн принесет в 70-е юмор миллениалов.

Боже, она будет по ней скучать.

Пока Люси и Джерри устанавливают оборудование для готовки панкейков, бруклинские художники, которых собрала Майла, начинают ввозить скульптуры, рисунки и деревянные фигуры уродливых собак для негласного аукциона. Надо разобраться с входными браслетами, посчитать талоны на выпивку, установить световое, сценическое и звуковое оборудование, закрыть гендерные обозначения туалетов картинками с едой для завтраков.

– Надень, Уэс. – Огаст вздыхает, бросая ему последнюю из оставшихся футболок с «Блинным домом Блинного Билли».

– Она маленькая, – спорит он. – Ты же знаешь, что я ношу XL.

– Я тебя умоляю, задница у тебя вполне себе средняя, – говорит громкий голос, и это Исайя с нарисованными бровями, вплывающий внутрь с вешалкой, полной драг-одежды, а следом за ним – драг-дочери, наполовину в образах. В хвосте идет Уинфилд, и как только они исчезают, чтобы накраситься, Уэс надувает губы, натягивает свою футболку размера S и плетется в угол, где его друзья из тату-салона уже разместили свой стенд.

Шесть бочек пива и десять ящиков ликера разгружают из чьего-то мини-вэна – любезность от «Слинки» и еще нескольких баров в районе, – Люси дает задание паре помощников официантов из «Билли», которые вешают свет на стропила над импровизированным танцполом и сценой, которую они сделали для шоу. Когда Майла выключает основной свет, Огаст приходится признать, что помещение выглядит невероятно со всеми этими бруталистскими линиями, гигантскими старинными рычагами и мрачными трубками проводов, изменившихся под свечением.

Восемь часов все ближе и ближе, и Огаст не может в это поверить, но у них все-таки получилось.

– Ты готов, старик? – спрашивает Огаст, собирая волосы в хвост и занимая место рядом с Джерри и его сковородой. Он и небольшая армия поваров весь вечер будут делать панкейки, а Огаст и Люси будут разносить их пьяным и голодным.

– Всегда готов, цветочек, – говорит Джерри, подмигивая.

Математически она знала, что они продали больше двух тысяч билетов. Но одно дело – видеть число, а совсем другое – видеть столько людей вживую, танцующих и разоряющихся у импровизированного бара. Джерри и повара начинают лить тесто на сковороду, и Огаст понимает, что они все-таки могут спасти «Билли» и Джейн в один вечер.

Первый час проходит в буйстве цвета, шума и кленового сиропа. Студенты из школы искусств осматривают то, что выставлено на аукцион, охая и ахая на огромную блестящую дергающуюся скульптуру Майлы, которую она назвала «ДЛЯ ЭТОГО НУЖНЫ КРЕПКИЕ НЕРВЫ». Люди стоят в очереди для того, чтобы Уэс или кто-то другой из его тату-салона нанесли им что-то импульсивное на руку. Сцену занимают первые квины, кружась под лампами и отпуская грубые шутки в микрофон.

Становится громче, и громче, и громче.

Люси наклоняется, стараясь наполнить тарелку панкейками до того, как пьяный в хлам студент Нью-Йоркского университета в вельветовой одежде и наполовину розовыми волосами успеет проглотить весь бесплатный сироп.

– Мы что, выдали слишком много талонов на выпивку?

Огаст смотрит, как две девушки рядом переходят от поцелуев к яростному спору и обратно к поцелуям за четыре секунды.

– Мы старались, чтобы они больше пожертвовали.

– Ты видела Майлу? – раздается голос справа от нее. Это Гейб, запыхавшийся и вспотевший, с быстро расслаивающимся молочным чаем в одной руке и мятым пакетом из Макдоналдса в другой.

Огаст оглядывает его.

– Чувак, сомневаюсь, что ей еще нужно филе-о-фиш. Прошло уже часа четыре.

– Черт, – говорит он. Он оглядывает все это столпотворение как раз в тот момент, когда Вера Гарри падает со сцены и ее начинает нести толпа. – Все стало… немного безумным, пока меня не было.

– Ага, – говорит Огаст. Шины на «Тесле» Гейба были проткнуты ножом в форме рыбы перед его поездкой, чтобы занять его на несколько часов. На вопросы Огаст не отвечает. – Хочешь выпить?

Ночь ревет – ребята из почтового отделения рядом с «Билли» танцуют, человек с кольцом в губе пьет две банки пива сразу, тела прыгают и шатаются, пока квин, которую иногда зовут Уинфилдом, выходит на сцену с фиолетовой бородой и исполняет социалистический номер под микс «Она зарабатывает деньги нелегким трудом»[53] и нарезкой из речей Александры Окасио-Кортес[54].

Пасхальный обед Исайи был сумасшествием. Июльское рождество было хаосом. Но это крупномасштабный хаос: яйца на стене, кто-то набивает тату с Чаки Финстером, драг-кинг по имени Ноб Дилан выделывает целые гимнастические этюды. Банка для чаевых рядом со сковородой для панкейков переполнена деньгами. Огаст кажется, что все чрево самого странного и квирного в Нью-Йорке выплеснулось на танцпол, издавая аромат сиропа, травки и лака для волос. Если бы она не была занята панкейками и планом по спасению Джейн, Майла и Нико вытащили бы ее туда, в облако блесток.

Возвращается чувство, которое она испытывала в «Делайле», и тянет ее за волосы, вжимает сердце в ребра. «Джейн должна быть здесь». Не в поезде, ожидающая, когда эта вечеринка вытащит ее из чистилища. А здесь, во всем этом, во всей этой непокорности, в комнате, полной людей, которые бы ее полюбили.

– И ради чего мы тут сегодня собрались? – кричит Бомба Бумбоклэт в микрофон.

– «Билли»! – кричит толпа.