Поезд отъезжает от станции, и Огаст пользуется инерцией, чтобы подойти к сиденью Джейн.

Та открывает глаза, когда Огаст садится рядом с ней.

– Привет, – говорит она, снимая наушники и вешая их на шею.

Огаст делает вдох и смотрит на нее, стараясь запомнить угол, под которым солнечный свет падает на кончик ее носа, линию челюсти и полную нижнюю губу.

Затем она тянется к сумке и вытаскивает серебристую упаковку печенья.

– Я принесла тебе это, – говорит Огаст, протягивая. – Раз уж там, откуда ты пришла, не будет таких со вкусом клубничного молочного коктейля.

Джейн берет их и осторожно укладывает в передний карман своего рюкзака. Она смотрит на Огаст, слегка наклонив голову, изучая выражение ее лица.

– Завтра важный день, да?

Огаст пытается улыбнуться.

– Ага.

– Все готово?

– Вроде да, – говорит она. Она сделала все, кроме того, чтобы заставить своих соседей все выполнить. Они готовы настолько, насколько вообще возможно. – А ты как? Готова?

– Ну, как я понимаю, у завтрашнего дня есть три вероятных исхода. Я возвращаюсь, я остаюсь, я умираю. – Она как ни в чем не бывало пожимает плечами. – Меня должен устраивать любой из них.

– Тебя устраивает?

– Не знаю, – говорит ей Джейн. – Я не хочу умирать. Я не хотела умирать, когда должна была. Так что мне хочется верить, что завтра будет что-то из первых двух.

Огаст кивает.

– Мне нравится такой настрой.

В воздухе висит прощание. Завершенность под слишком непринужденным положением ног Джейн и их слишком мягкими голосами. Но Огаст не знает, как подойти к тому, что она хочет сказать. Если бы это было простым делом, она нашла бы ответ, обвела его красным цветом и повесила на стену: вот оно, то, что она должна сказать девушке, которую любит. Она разобралась.

Вместо этого она говорит:

– Ты хочешь еще что-нибудь до завтрашнего дня?

Джейн шевелится, опуская одну ногу на пол. Она еще больше светится под закатом, когда мягко улыбается Огаст кривым передним зубом. Огаст обожает этот зуб. Кажется, глупо и нелепо любить кривой зуб Джейн, когда Огаст может навсегда ее лишиться.

– Я просто хочу сказать… – начинает Джейн и замолкает, будто держит воду во рту, пока не сглатывает и не продолжает: – Спасибо. Ты не должна была мне помогать, но помогла.

Огаст издает смешок.

– Я делала это, просто потому что считаю тебя горячей.

Джейн касается ее подбородка костяшкой.

– Для того чтобы нарушать законы пространства и времени, есть причины и похуже.

Следующая станция: «Кони-Айленд». Станция, где годы назад началась длинная поездка Джейн в «Кью», где они попытаются ее спасти. Медленно вдалеке появляется колесо обозрения. Они тысячу раз видели его из поезда, подсвеченного в летние ночи, прорезающего полуденное небо желтыми и зелеными линиями. Огаст когда-то рассказывала Джейн про то, как оно осталось, а половину парка смыло. Она знает, как Джейн нравятся истории про выживание.

– Не… – говорит Джейн, откашливаясь. – Если я вернусь послезавтра. Не трать на меня после этого слишком много времени. Пойми меня правильно – подожди из вежливости какое-то время. Но, сама понимаешь. – Она заводит волосы Огаст за ухо, проводя большим пальцем по ее щеке. – Обязательно понервируй тех, кто будет в будущем. Тебя не должны недооценивать.

– Ладно, – хрипло говорит Огаст. – Я это запишу.

Джейн смотрит на нее, а она смотрит на Джейн, и солнце садится, и проклятые слова застряли у них обеих в горле, и они не могут их сказать. Они всегда были безнадежными в том, чтобы высказаться.

Вместо этого Огаст подается вперед и целует Джейн в губы. Поцелуй мягкий, дрожащий, как движение поезда, но намного тише. Их колени соприкасаются, а пальцы Джейн запутываются у нее в волосах. Она чувствует что-то мягкое и мокрое на своей щеке. Она не знает, это она плачет или Джейн.

Иногда, когда они целуются, Огаст как будто видит это. Лишь на секунду она видит жизнь не в этом поезде. Не далекое будущее, не дом. А настоящее, разворачивающееся, как кинопленка: куча обуви у двери, смех под освещением бара, передача коробки с овсянкой субботним утром. Ладонь в заднем кармане. Джейн, поднимающаяся по лестнице метро на свет.

Когда они разрывают поцелуй, Огаст кладет голову Джейн на плечо, прижимаясь щекой к коже. Она пахнет долгими годами, грозой, машинным маслом и дымом, Джейн.

Столько всего надо сказать, но она говорит только:

– Я была одинокой, пока не встретила тебя.

Джейн молчит несколько секунд. Огаст не смотрит на нее, но знает, что тени телефонных столбов и крыш скользят по ее высоким скулам и мягким изгибам губ. Она запомнила это. Она закрывает глаза и пытается снова их представить – в другом месте.

Ладонь Джейн сжимает ее ладонь.

– Я тоже.

– Клянусь богом, если мне надо надуть еще один шарик… – говорит Уэс, завязывая красный шар зубами.

– Привыкай, – говорит Майла. Она связывает несколько штук вместе радужными нитками. – Нам надо еще штук двести таких.

Уэс без энтузиазма показывает ей средний палец. Майла посылает ему воздушный поцелуй.

Огаст смотрит на телефон. Еще три часа до того, как откроются двери самой амбициозной – и единственной – вечеринки, которую она пыталась провести в своей жизни. Шесть часов до того, как они приведут план в действие. Семь часов до того, как перегрузят цепь и отключат электричество на ветке.

Семь часов до того, как Джейн, возможно, уйдет навсегда.

А Огаст тут надувает трехметрового кота с солнечными очками и электрогитарой.

Магазин товаров для вечеринок рядом с работой Майлы пожертвовал свои самые плохо продающиеся украшения, и они взяли все большие надувные предметы, которые только можно, – чтобы закрыть камеру наблюдения. Шары позаботятся об остальном.

– Тебе что-нибудь нужно? – спрашивает Гейб, топчась рядом с Майлой, как огромный комар со стрижкой Шона Хантера[52]. Частью договоренности с городскими властями было то, что дядя Гейба будет следить за вечеринкой, но дяде Гейба явно пофиг, потому что вместо себя он послал Гейба. Им то и дело приходится менять тему, когда он подходит слишком близко, чтобы он не догадался, что все это – прикрытие для преступления.