Мария сбросила последний конверт в ящик и, со снисходительной жалостью глянув на Клавдию, просто сказала:

– Не боись ты, Клавдия. Напишет, домой принесу. Неужель я не понимаю, как с войны сынка ждут.

– Возьми мясо-то, – растерянно попросила Клавдия.

– Оставь себе. Я не нищая, работаю. – Мария поправила сумку, и через минуту ее уж не было у стайки. Только ее и видели. Как торпеда пролетела.

Клавдия униженно глядела вслед исчезающей в предснежном пространстве сверстнице, чувствуя всю тяжесть своего горя. Дошла она до ручки… Дожила, домыкалась… Почтарка. Когда-то не гребала обноски брать. А счас как глядит! А чем гордится-то?! Прытью в ногах. Ну, да ума-то тут не надо! Скакай да скакай. Клавдия неловко, всем своим тяжелым телом повернула к дому и, чуя на лице слезы, не утирая их, двигала свое грузное тело. Пакет жег руку. Она даже подумывала выбросить его в кусты подле речки, но увидала мать. Степанида шла ней навстречу в старой куртке, подвязанной бельевой веревкою. Застиранный платок, где она его нашла, потерял цвет и повязан криво.

– Мам, – с досадой окликнула она старуху. – Ну куда ты такая?

– Что ж… Какая это?

– Как нищенка. Что, у нас надеть нечего?! Поди, пальцем тычут, скажут: Клавка вшам матерь кормит. Хоть по миру ходи в таком-то виде. И так говорят, что ты в черноте живешь…

– Ну дак что ж!.. На роток не вденешь платок.

– Ты ба добрый одела… Я ведь тебе в прошлом году какой подарила с розами. И куртка новая есть у тебя… Ты бы еще куфайку надела…

– Ну дак что ж, – махнула рукою Степанида и, опираясь на клюку, двинулась далее.

Вот и поговори с нею. Клавдия утерла слезы.

– Мам!

– Чего еще?

– Ты ведь мимо наших пройдешь.

– Ну дак что ж… Пройду.

– Отдай Толяну вот… Мясца.

– Толику?!

– Толяну.

– Ну дак что ж… Давай. Они ведь с копейки живут.

– А кто им не дает хозяйство держать?! Что ж она, красавица твоя, грядки не посадит? Полена в доме нет. Хоть бы одну курицу завела.

Степанида взяла пакет и прямо плоско, как штакетница, чуть опираясь на высокую клюку, подалась вперед.

«Сроду меня не любила, – подумала Клавдия вслед матери. Тока бы ей Милочка да Толечка».

Домой вернулась вконец раздраженная. Открыла дверь столярки. Разомлевший от тепла муж все еще спал, раскинув широкие темные руки.

– Ты ба хоть лампу заправил, – крикнула она басом, – кот ты ленивый!

Георгий ошарашенно вскочил.

– Че, че… Че такое!

– Продери глаза, говорю! Тунеядец! Завтра Красулю колоть. Хоть лампу заправь. Ножи наточи. Сколь дрыхнуть можешь: хо-зя-ин! Жись проспал!

Георгий сплюнул и закрыл перед ее носом дверь столярки.

Клавдия заплакала и ушла в дом.

* * *

Разгулялось солнышко, что старая вдовушка. Милка смотрела на маслянично игравшее солнышко и повторяла все про себя эта материну фразу. «Да, да, – думала она, – сиротлива старушечья последняя радость. Что осталось в жизни. Чему радоваться? Зачем жить?..» Вот что было страшно. Но как ни слезлива старушечья радость, а все ж радость. Улыбка сквозь слезы. И солнышко греет, старается из последних сил, и Байкал заиграл синевою, углубился и затих. Волосы у Милки взопрели под париком, и она ругала себя, что не надела косынку. Торговля ее шла вяло. Иномарки запрограммированно стояли у бабы Клани, либо покупатель шел к млечной Важихе. Даже Рыжая продала два своих куцых хвоста. Она тут же смоталась вниз, принесла чекушечку и предложила Милке: – За радость!

– Ты бы отдавала хоть по копейкам хозяйке, – заметила, вздохнув, Милка.

– Пошла она. Разорили страну! Теперь над нами издеваются. Эксплуататоры. Вот им! – Она сделала фигу.

Милка приняла на душу. И как-то захорошело сразу. Базарчик деловито-спокойно гудел.

– Я ему говорю – работайте, и у вас все будет, – жаловалась Важиха бабе Клане. – И не завидовать. Только вывела корову, поставила, а он косит Королевым… они косят… Пошла косить, а нога-то у нее кровит. Не ступает. Я говорю: «Ты! Больше тут никто не ходит». «Не я, не я…» Ну я к нашему ветеринару, так и так… В милицию, к участковому. А че они: глазами лупают. Им не сунешь – ничего не поимешь. Вот так… Едва выходила корову. Думала, колоть буду… В жару такую… Вот до чего, баб Кланя, народ завидущий пошел. Я ему говорю: «Работайте – и у вас все будет». Мой пашет, как вол, с шести утра все на ногах… А этим копейка в руки попала – и в глотку. Откуда у них будет?! Легче у соседа, чем самому-то руки приложить! Зависть солнце застит!..

– А чего мудреного… – встряла в разговор Чаплаиха. – Вон моя соседка продала корову за восемь тысяч. А потом заскулила: продешевила! Корова-ведерница… Ну и все. Ныла, ныла и сглазила. Новая хозяйка осталась без молока. И гуляться не стала корова! Так в жару и закололи. Ноги ломала, да загнила! Нет, бабы, хуже завистливого глазу нет ничего.

– Кто бы говорил! – прикрикнула Рыжая. – От твоего глазу уши вянут.

– Да ты бы вся зачичерила, никто бы не охнул, – обернулась спокойно Чаплаиха.

– Лук у меня сгниет, – вздохнула баба Кланя.

Девицы мирно и непрерывно жужжали, как пчелки, не прислушиваясь к разговорам старших.

– Дамочка, дамочка, возьмите лещика. Прямо на вас глядит, – нежно вдруг затоковала Чаплаиха. – Прямо на вас глядит… Что, не глядит?! А омулек!.. Утром еще в Байкале плавал. Смотрите, какой красавец. Что?! Дорого! Да, где ж вы дешевле-то видали, дамочка! Не дороже же денег. С картошечкою. Сколько вам – два, три?! Так… девяносто восемь… Копейки считать не будем… Кушайте на здоровье. Можно сказать, бесплатно отдала.

– Видала? – с нескрываемой завистью укорила Милку Рыжая. – Учись!

– Ну, не всем же выстилаться так… Я блюду чувство собственного достоинства.

– Губа толста – кишка пуста!

– Смотри-смотри, – вдруг закричала Аленка. – Теть Лиза, у тебя омуль тащат.

– Кто? Где? Ах ты, падла!

Послышался шум, топот, и пока толстая Важиха ворочалась, Вики уже и след простыл.

– Ты кого смотрела! Сидишь, варежку раззявила, – ворчала баба Кланя. – Неш не слышишь, как за спиною шараборят?

– Где тут услышишь! А Полька-то где?..

– Полька ваша, Полька! – зло засмеялась Чаплаиха. – Она сюда затем и шла. Жалельщики… Она этим и живет. Может, вместе с артисткой нашей и промышляют. Такая же.

– Что? Ты заткнись, кобыла! – не помня себя, крикнула Милка. Она и впрямь не заметила, как исчезла Полюшка. Словно в воздухе растворилась.

– Много уперла-то?

– Пакет целый!

– Таперь не воротишь. Голодные… Дети-то есть хотят, – вздохнула баба Кланя.