– Ляка, репку-паренку будешь есть? – спросила она.

Внучка деловито и согласно махнула головою. Рот ее был набит хлебом. Варвара закинула в печь горшочек с репой и вновь закрыла ее заслонкой. Потом села на стул: – Счас, мужики. Немного отмякнет тесто, и чай будем пить.

– Пей сама его. Телячью радость. Варька, ну, полстакашки дай, и все.

Варвара повернула к мужу жаркое, цветущее лицо, и синие глазки ее налились прозрачными, омывающими слезками:

– Митьк, – по-детски жалобно сказала она. – Ну перетерпи разок. Ведь клялся же!

– Клянусь… Век свободы не видать! Последний раз… Ва-ре-ныш! Варежка!

Варвара густо вспыхнула, воровато глянув на соседа, и Георгий, понимая, что так Митяй называет жену в минуты любовные, отвернулся к окну. Они были похожи сейчас друг на друга. Синеглазые, светлые, сжившиеся. Проходит и их время. Давно ли они гуляли парами, и Георгий был счастлив с Милкой, собирался прожить с нею жизнь. А вот Митяй с Варварой прожили. А Милка-птица из рук выпорхнула. И жил ли он… Ничего не помнит о жизни, кроме тех коротких лет юности, когда они все были вместе и были счастливы. За это супругов Иванцовых и Клавдия не любит. Клавдия – семья, долг. Как армия… Государство. А любовь только ранила его. Правильно теща говорит:

– Вам бы все мудохаться! Любовь каку-то придумали. Кака любовь?!

Дети – это любовь. Пашка вон, под смертью ходит. Пашка, сын, мальчик… Георгий вдруг поднялся, вылезая из-за стола. Смута в душе погнала его от этого счастливого, как ему казалось, очага.

– Ты куда? Еще не выпили. Счас она… уже тронулась. А,Варька! До чего ты мужиков довела.

– Сиди, Гоха, сиди… Возьми вот булочку.

– Булочку, – ядовито передразнил Митяй. – Бу-лоч-ку.

Варвара, выразительно глянув на мужа и, поднявшись, скрылась за занавеской. – Пей, кровопиюшка, – сказала она, выходя с чекушкою, – залейся моей кровушкой! – Она поставила перед мужиками стаканы, сняла полотенчишко с выпечки. Георгий сразу потянулся за булкой. Пить с утра не хотелось.

– Ну все, – вдруг сказала Варвара, глядя в окно. – Абзац!

– Чего? – не понял Митяй.

– Это я научно матерюсь. Как детки твои…

– Почто материшься-то? – Митяй нетерпеливо взглядывал на бутылку.

– Соседка твоя идет вон по огороду. Плохи дела твои, Гоха. Чего это вдруг? Столько лет ногою не ступала. С тех пор как вы с Милкой в нашем сарае переночевали.

Митяй вдруг вынул изо рта челюсть.

– Вдень! – коротко приказала Варвара.

Георгий покосился, не зная, что делать ему с горячей румяной булкой. Рука чуть посуетилась и так и застыла в воздухе.

Клавдия вошла неспешно, широко открыв дверь. Чуть задержалась у порога и, увидев булку в руках у мужа, побледнела. Лицо ее сразу собралось, губы поджались.

– Клав! – малиново запела хозяйка. – Наконец-то исправилася. А все талдычу Гоше: «Не ходи без жены! Пусть Клава придет». Проходи, Клавдиюшка, садися, вот на этот стульчик, он помягче.

Клавдия степенно, соблюдая чин, прошла к печи и присела, отставив стул от стола. Не торопясь оглядела стол, остановив взгляд на муже.

– Садись ближе, соседушка. Не вороти нос. Вон, булок че наворотила. А кормить некого…

– Чего же некого! – ответила холодно Клавдия. – Полон стол мужиков. Мой дома уже не ест. Деньгами берет, да к соседкам.

– Че пришла? – укорил Георгий. – Мужика позорить?

Клавдия холодно смерила взглядом мужа.

– Молодец ты, Клава, – сочно щебетала хозяйка, – выглядишь – ни одной морщинки. Юбка роскошная. Счас такого не купишь. Тогда правда, тоже… Кремплин… Еще старый… Опять ныне в моду входит.

– Германский еще, – тронулась Клавдия.

– Красивый, красивый. Че там говорить, старое время чувствуется. Счас и красок таких нету. Молодец, Клавдиюшка. Поди, наложила запасов до конца свету. Девке-то отсылашь?!

– Они че, будут наше носить? – усмехнулась Клавдия. Она еще раз глянула на мужа и Митяя, которые с недоумением разглядывали вослед за Варварой новую яркую ее юбку.

– Варь! У тебя стрептоциду не найдется? Красуля копыто гдей-то зацепила. Гниет.

– Митек, глянь, есть у нас стрептоцид?

– Хоть заглядись. Его уже сто лет как не продают. Ты бы чистотельчиком, Клаш!

Георгий побурел, кашлянул и пошел к двери.

– Куда ты? – испуганно крикнул друг. – Еще не выпили.

– Резать буду Красулю, – сказала ему в спину Клавдия.

– Меня зарежь, – буркнул себе под нос Георгий и хлопнул дверью.

Митяй махом выпил свою долю спиртного и, шумно двигая стульями, подался за другом.

Соседки помолчали, глядя на остывающую после ухода мужей дверь. Потом Клавдия внимательным хозяйским взором оценила кухню. Варвара смотрела вслед за нею, словно впервые видела свою кухню.

– Белишь, – заметила Клавдия, оценив положительно хозяйку.

– Белю, – живо отозвалась Варвара. – А не понимаю я эти обои. В зале еще туда-сюда, а на кухне… Я засранка! Чуть пятнышко, и что!.. Переклеивать. А тут подбелил раз в неделю и можно жить.

– Чисто! – подтвердила Клавдия.

– Ну, не тебе говорить, не мне слушать. У тебя чистота. Как у Склифософского.

– Была, – махнула рукою Клавдия. – Счас ужо не то…

– Все мы не те стали, – вздохнула Варвара и села, посадив оставленную дедом Ляку на колени. Девочка усиленно жевала. – А была-то ты о-ее-е… Когда заведовала базой-то. Хозяйка жизни. По Култуку царицей ходила… Все детки у тебя с машинами…

– Не завидуй. Ты тоже не похудала. – Клавдия оглядела цветущую, пышную соседку. – Не иссохла от бедности.

– А мне че завидовать, че сохнуть. Я при всех властях крепко сплю. Под боком у любимого мужа. Хозяйничаю только у своей печки. Да и то не всегда. Ворья не боюся… Тащить неча…

– Ой, ой… Укорила, – спокойно вздохнула Клавдия. – Много ль мы наклали. Счас вон пол-России утащат, и никто глазом не поведет.

– Ну, дак вы одни хозяева были… Посидела, слазьте. Теперь другие пришли. Всякий вражина еще чище.

– Много ль мы навражили, – усмехнулась Клавдия. – Жили как люди. Нищих не было. Все учились, лечились. Ни у кого из рта мы кусок не тащили.

– Тащили – не тащили, а страну сдали. Махом. В одночасье… Думали, навек нахапали.

– Я не сдавала, – подымаясь, спокойно ответила Клавдия. – Я зарабатывала, а не хапала. – Она поднялась и, свысока глядя на соседку, негромко спросила: – Не пойму я, Варвара, чему ты завидуешь все. Мужик твой, родненькой, корову держишь. Дети все пристроены… Чего ж все не уймешься?

– Я завидую?! Я – тебе?!