На Бату он не глядел, но уже чувствовал, как тот склабится. Багатур прервался, чтобы сделать глоток архи, от которого блаженно потеплело в животе.

— Армию я разделяю на три части. Байдур с Илугеем двинутся на север. Разведчики мне сообщили, что там возле города, зовущегося Краковом, стоит войско. Вам я приказываю его уничтожить, а город сжечь. Нельзя допустить, чтобы всякие мелкие корольки стали у нас занозой в боку. Илугей, — посмотрел он в глаза своему назначенцу. — Ты в этих делах опытней Байдура, который с подобным еще не сталкивался. — Молодой темник тотчас напрягся: еще бы, самолюбие задето, к тому же в присутствии остальных. — Ты потерпишь над собой его старшинство?

— Да, орлок, — с наклоном головы ответил Илугей.

Байдур облегченно перевел дух. Казалось бы, мелочь, но Субэдэй отделил от Бату одного из сторонников, да еще и возвысил его своим доверием.

— Гуюк и Менгу. Земли, что южнее, должны быть обращены в пустыню. Вы поведете свои тумены к югу от нас. Опустошить и сровнять с землей все, что только способно укрывать воинов и лошадей. Когда управитесь и предадите все огню, возвратитесь мне в подмогу.

— А я, орлок? — тихо спросил Бату. То, что Гуюк посылается к югу, подальше от него, было ему крайне нежелательно. — Где ты поставишь меня?

— Рядом с собой, конечно, — ответил багатур с улыбкой. — Мы с тобой ударим на запад вместе с Джэбэ, Чулгатаем и нашей пешей таньмой. Вместе, тремя туменами, мы совладаем с Венгрией, а наши братья тем временем зачистят фланги.

Расходились без церемоний. Уж коли на то пошло, старый амбар — не место для этого. Субэдэй видел, как Бату на прощание ободряюще похлопывает по спине Гуюка, но лица у обоих были напряжены: каждый думал явно о своем. До этого они скакали и дрались под присмотром Субэдэя и остальных туменов, готовых в случае чего ринуться на помощь. Ответственности тайджи, судя по всему, не боялись. Каждый приветствовал возможность наконец проявить себя самостоятельно. На то они и изыскивали себе дело по плечу, и получили его здесь, в отрогах Карпат. Причем из рук Субэдэя. Наконец возле амбара остались только трое: Бату, Джэбэ и Чулгатай. В задумчивом молчании они смотрели вслед остальным темникам, которые для быстроты разбегались по своим туменам трусцой.

— Ну, что, вперед на всех копытах? — пошутил Джэбэ.

— Лично мне торопиться некуда, — холодно посмотрел Бату. — Я как был со своей нянькой, так и остаюсь. Да еще с тобой в придачу.

Джэбэ, присев пару раз для разминки, рассмеялся.

— Эх Бату, Бату… Что-то ты уж очень берешь себе в голову. Надо ли?

И все так же с улыбкой пошагал к себе.

Сидя на каменной скамейке в садах Каракорума, Угэдэй созерцал закат. Здесь он проникался умиротворенностью, которую никогда бы не смог объяснить отцу. Он усмехнулся. Сами мысли о Чингисхане подобны облачкам, что проплывая, образуют на земле меж деревьями округлые сумрачные тени. Свои сады Угэдэй любил летней порой, но и зимой им присуща мягкая и задумчивая, совсем иная красота. Деревья стояли голые, вытянув свои руки-сучья в молчаливом ожидании неизбежно грядущей зеленой жизни. То была пора синих зимних дней с ранними сумерками и тайным томлением по лету; уютно горящих очагов и подогретого архи; студеных ветров, от которых кутаешься в меха. В своем каракорумском дворце Угэдэй очень скучал по жизни в юрте. Думал даже поставить ее на внутреннем дворе, да вовремя одумался: глупо. К восхитительно безмятежной прежней жизни ему не возвратиться: он сам от нее ушел. Это просто тоска по детству, по тем дням, когда еще были живы мать и отец. Бабушка Оэлун прожила на свете долго, так долго, что успела выжить из ума и потерять память. Воспоминания о ее последних днях заставляли неуютно поежиться. Первая мать державы на исходе дней сделалась беспамятным младенцем, неспособным даже самостоятельно оправляться. Такой участи и врагу не пожелаешь, не то что любимому и близкому человеку.

Угэдэй потянулся, разминая спину, затекшую после долгих дневных разговоров. Вообще в городе только и занятий, что разговоры. Если б из слов делать кирпичи, то глядишь, городские стены торчали бы уже до неба. Угэдэй улыбнулся, невзначай подумав о том, как бы ко всем его сегодняшним встречам и аудиенциям отнесся Чингисхан. Его бы, наверное, удар хватил от всех этих обсуждений и согласований насчет сливных труб и водостоков.

Каракорум окрасил теплый, немного печальный свет заходящего солнца. Все очертания города, все линии проступили с необычайной четкостью. Глаза Угэдэя были уже не так остры, как прежде, но озирать эту охристо-солнечную панораму было для него сущим блаженством. Это он, он создал Каракорум, не кто иной, и уж точно не отец. Через весь город в этот час пролегала исполинская тень от дворцовой башни. Воистину, чудо среди пустыни. Он еще молод, этот город, но со временем станет доподлинным сердцем империи, средоточием ханской власти. Вот бы знать, как его, Угэдэя, будут через века вспоминать потомки…

Ожил знобкий вечерний ветер: пришлось плотней запахнуться в дэли. Хотя зачем? Угэдэй отпустил полы. Какой была бы его жизнь без этой изнурительной слабости? Он медленно вздохнул, чувствуя в груди неровное биение. Уже и ждать невмоготу. Он бросился в битву, чтобы обуздать свой ужас; мчался на вражье воинство так, словно страх — это змея, которую нужно попрать, растоптать каблуком. А та змея в ответ вонзила свое жало в пяту и низвергла его в обрыв, где только тьма. Временами ощущение было такое, будто он из того обрыва так и не выкарабкался.

Угэдэй встряхнулся, стараясь не вспоминать, как повел себя тогда Тулуй и что для него сделал. Храбрец способен побороть страх — это теперь понятно, — но, похоже, только на время. Вот что неведомо молодым: то, как он изгрызает человека, как с каждым разом возвращается все более сильным, пока ты наконец не остаешься один на один с собой, изо всех сил взывая: жить! жить! хотя бы еще минуту!

Угэдэй тогда поддался отчаянию, дал ему собой овладеть, сдался. Сорхахтани выволокла его из этого омута и вселила новую надежду, хотя ей невдомек, насколько это мучительно — надеяться. Как жить, соседствуя со смертью, которая повисает за плечами, хватает сзади за горло, тянет книзу пади, пади! Он видел лицо смерти, стоял перед нею. Сплотил все свое мужество и поднял голову, но та не отвела своих пустых глазниц. Никому из людей не достанет силы стоять и упорствовать и день, и ночь. Так можно износиться, истереться в прах.

Угэдэй положил руки на колени, развернув их ладонями к себе. Уже начали образовываться мозоли, но еще надо будет пройти через волдыри. Кое-где ладони все еще сочатся жидкостью уже после часа упражнения с мечом и луком. Силы возвращаются, но чересчур медленно. В молодости тело срабатывало безотказно, без всякой мысли, хотя сердце уже тогда было слабовато. Хан поднес руку к шее и сунул пальцы под шелковую рубаху туда, где бился тоненький, как ниточка, пульс. Тук-тук. Хрупко так, будто птенец в яйце.

От внезапной боли Угэдэй вздрогнул. Удар прошил так, что помутилось в глазах. Он изумленно обернулся посмотреть: что это? Рука машинально ощупывала голову — нет ли крови? Собственные руки возле глаз казались непомерно большими. Да нет, ладони чистые. Второй удар заставил его судорожно согнуться, впившись пальцами в колени, словно нажатием можно было сдавить боль. Пробовал вдохнуть, но воздух упорно не шел в разом пересохшее горло. В ушах ритмично грохотало, но молот стучал рвано, неровно.