Нукеры насчитали целые сотни. Оставалось лишь гадать, кто это такие и что заставило их добровольно избрать смерть в горах. Судя по всему, эти люди были не старыми, хотя кто его знает… Может, они пролежали здесь уже целые века или, наоборот, изошли незадолго до того, как сюда добрались воины-монголы.

Ветра и снега зимы словно распахнули двери в новый мир — бредовый, туманный и несказанно суровый. Первая же поземка замела звериные тропы, а вскоре начали расти сугробы, которые приходилось разбрасывать для каждого очередного шага. От беды спасали лишь цепочки разведчиков на перевалах вкупе с многочисленностью и дисциплиной самих туменов. Тех, кто впереди пробивал дорогу скребками, заступами и руками, Субэдэй мог сменять задними. Люди и повозки тянулись по широкой колее из бурой жижи, вывернутой и взбитой в слякоть десятками тысяч ног и копыт. Остановить продвижение монголов снега не могли: они зашли уже слишком далеко.

С наступлением настоящих, с ледяным ревом бесприютного ветра, холодов больные и слабые начали угасать. Тумены проходили мимо все большего числа сидящих на обочине фигур с поникшими в смерти головами. За годы вне родных земель на чужбине родились дети. Их маленькие тела замерзали быстро, и ветер ерошил волосы на мелких заиндевелых головенках. Мертвых, уходя, навсегда оставляли в снегах. На пищу живым шли лишь палые лошади, тощие от измождения. И все это время тумены безостановочно двигались вперед, пока вдали не увидели перед собой равнины, означающие конец мытарствам в снежном плену. Минула, казалось, целая вечность. На переход через горы ушло два лишних, по мнению Субэдэя, месяца.

По другую сторону Карпатских гор тумены собрались для траурного обряда над почившим военачальником, одним из основателей монгольской державы. В мрачном молчании сидели не понимающие происходящего таньмачи, глядя и слушая, как поют утробными горловыми голосами монгольские шаманы, повествуя об усопшем. История жизни и деяний такого человека, как Хачиун, заняла день, ночь и еще один день. Воины на своих местах ели, пили кумыс и архи, предварительно разогретый из ледяной каши, в которую он превратился в бурдюках, и тем почитали память брата Чингисхана. Брат теперь тоже стал тенгри. На закате второго дня Субэдэй сам возжег пламя погребального костра и отошел в сторону, глядя на плавно всходящий столб тяжелого черного дыма. При этом багатур не мог не думать, что тем самым подает сигнал врагам. Для любого зрячего дым означал, что монголы перебрались через горы и достигли равнин. Орлок задумчиво покачал головой, припоминая белые, красные и черные шатры, что некогда возводил перед городами Чингисхан. Первые были просто предложением быстро и безболезненно сдаться. Вторые возводились, когда враг сдаваться отказывался, и тогда монголы обещали при взятии перебить всех мужчин, способных носить оружие. Ну и наконец, черный шатер означал, что при окончательном взятии пощажен не будет никто, а на месте города останется лишь черная обугленная земля. Быть может, сейчас этот масляно-черный дым, пронизанный жгучими искорками, служил для тех, кто его видит, именно этим предзнаменованием. Пусть увидят и ужаснутся: пришел Субэдэй со своим войском. Такому тщеславию впору усмехнуться: люди багатура измождены, ослаблены непосильным трудом. Но уже скачут вперед разведчики, которые отыщут место для отдыха, а также восстановления тех, кто на морозе потерял пальцы рук и ног.

Пламя с треском взбегало по уложенным высоким штабелем бревнам, и налетающий ветер швырял клубы дыма в лица людей, стоящих вокруг. На костер пошла плотная древесина, провезенная Субэдэем через горы и уложенная в два человеческих роста. Вместе с дымом ноздри улавливали приторный запах горелого мяса; некоторые из молодых, у кого послабее нутро, едва подавляли рвотные позывы. Сквозь потрескивание слышалось, как звонко корежится разогретый металл хачиуновых доспехов. Был момент, когда где-то в недрах костра гукнуло что-то похожее на человеческий голос — честно признаться, забавно и немножко глупо.

Между тем багатур чувствовал на себе взгляд Бату. Этот строптивец стоял вместе с остальными родичами хана — Гуюком, Байдуром и Менгу. Вся четверка тайджи держалась обособленно, и Бату, несомненно, ею верховодил. Субэдэй в ответ сурово посмотрел на него, и смотрел до тех пор, пока тот, глумливо ухмыльнувшись, не отвел глаза.

Субэдэй мрачно подумал о том, что смерть Хачиуна для него — личная потеря. Старый военачальник поддерживал его и на совете, и на поле, безоговорочно доверяя умению и чутью багатура. Эта слепая вера умерла вместе с ним, и Субэдэй понимал, что фланг у него теперь обнажился. Может, назначить туда Менгу? Для темника это означало повышение, переход в верховное командование. Из тайджи он, пожалуй, наименее подвержен влиянию Бату, хотя если Субэдэй на этот счет заблуждается, то это чревато тем, что Бату обретет еще большее влияние. Под очередным порывом ветра дым костра выстелился низко, а Субэдэй шепотом ругнулся. Будь проклято коварство придворных интриг, расцветшее буйным цветом со смертью Чингисхана. Задача орлока — решать боевые задачи, строить ход битвы, а не забивать себе голову всякой чушью. Что ни говори, а Каракорум наплодил ее донельзя, и теперь уже шагу не ступишь без оглядки назад: не притаился ли кто за твоей спиной с ножом измены. Нет более людей с простым открытым сердцем, которым можно доверить свою жизнь.

Багатур сердито провел по глазам, а когда отнял от них рукавицу, со вздохом заметил на ней пятнышко влаги. Хачиун был другом. А его смерть — неопровержимым свидетельством того, что и он, Субэдэй, тоже старится.

— Это мой последний поход, — пробормотал он полыхающему на кострище огненному кокону, вокруг которого ярко закручивались прозрачные желто-фиолетовые языки. — Когда все закончится, старый ты мой товарищ, твой пепел я привезу домой.

— То был великий человек, — раздался за плечом голос Бату.

Субэдэй от неожиданности вздрогнул: приближения тайджи он не расслышал из-за треска бревна, обломившегося в костре жаркими угольями. Точно так же жарко полыхнул гнев в душе багатура: надо же, лезет со своей строптивостью даже на похоронах друга! Сказать резкость ему помешал Бату:

— Слова мои искренни, орлок. Я не знал о жизни Хачиуна и половины, пока не услышал все от шаманов.

Горло багатура стиснул комок. Прежде чем перевести взгляд обратно на костер, он какое-то время смотрел на Бату ясными тоскующими глазами. А тот снова заговорил голосом тихим, чуть подрагивающем от благоговения:

— Вместе с Чингисханом и другими детьми он прятался от своих врагов. Терпел голод и страх, которые его закалили. От этой семьи, от этих братьев происходим все мы. Я понимаю это, орлок. И ты тоже был существенной частью всего этого. Ты видел рождение нашего народа и державы. Мне такое даже представить сложно. — Бату со вздохом потер переносицу, отгоняя усталость. — Надеюсь, что когда лечь на костер настанет мой черед, про меня тоже будет что рассказать.

Сказал, повернулся и под взглядом Субэдэя побрел прочь. Шаталось под ветром пламя костра. Ветер задувал с ледяной сыростью. Значит, снова быть снегу.

Танцовщицы остановились. Лица их лоснились от пота, умолкли бубенцы на лодыжках и запястьях. В воздухе стоял аромат благовоний из изливающихся белым дымом кадил, что курились у подножия мраморной лестницы. Все во дворце указывало на влияние античности — от рифленых колонн с кудрявыми капителями до полупрозрачных, сугубо символических туник танцующих дев, которые сейчас выжидательно замерли с опущенными очами. Возле стен чередой тянулись мраморные бюсты короля Белы и его предков. Тонкий золотой лист для облицовки стен был завезен из далекого Египта, синий лазурит дворцового свода — с предгорий Кафиристана.[26]Величавый купол дворца виднелся издалека, главенствуя над всем Эстергомом — городом, что раскинулся на берегу Дуная. Стенная и потолочная роспись дворца восславляла воскресение Христа, а также, разумеется, и личность славного короля Венгрии.