на этой же скале, недалеко от своей собственной. Пока они шли, зазвонили колокола к вечерней молитве, и он начал читать «Ангелюс». Она присоединилась, сложив руки и не пропуская ни слова, и в голосе ее звучало великое благочестие.

И все же мысль о том, что она может быть порочна, тяготила его, потому назавтра, принеся ей еды, он попросил ее рассказать, как вышло, что она столь тяжко согрешила. И вот что она поведала.

IV

Я родилась (говорила она) в северной стране, где зимы долги и холодны, порой в долинах выпадает снег, а в горах он не сходит месяцами. Замок моего отца расположен в зеленом лесу, где ветер всегда шелестит в кронах высоких деревьев и река несет свои холодные воды через ледяные заторы. К югу от нас лежит большая жаркая равнина, а над нами — каменистые ущелья, где гнездятся орлы и воют бури. Зимой мы согреваемся огнем, что гудит в больших каминах, и даже летом с ледников всегда веет прохладой. Но когда я была совсем еще ребенком, моя мать отправилась на юг, чтобы оказаться в свите императрицы, и взяла меня с собой. Наше путешествие продлилось много дней, мы пересекали горы и равнины, видели Рим, где в золотом дворце живет папа, и множество других городов и наконец прибыли ко двору императора. Года два или, может быть, дольше мы жили в веселье и роскоши, ведь двор оказался чудесен, там было множество мимов, фокусников, философов и поэтов; фрейлины императрицы, одетые в светлые шелковые наряды, проводили дни в увеселениях, слушая музыку и музицируя, прогуливаясь в розариях и купаясь в огромном мраморном бассейне, покуда евнухи охраняли вход. О, отче, какой это был бассейн! Бывало, я лежала без сна всю жаркую южную ночь и мечтала о нем до тех пор, пока не гасли последние звезды и не занимался рассвет. Мы ведь тогда жили в очень жаркой стране, и я тосковала по высоким деревьям в зеленом лесу и по холодному ручью в долине моего отца; и, охладив свои члены в бассейне, я весь день лежала в скудной тени кипариса и мечтала о следующем купании.

Моя мать тоже тосковала по прохладе, а потом умерла. Императрица отдала меня в монастырь, и все забыли обо мне. Монастырь этот располагался на склоне голого желтого холма, где пчелы непрестанно жужжат в зарослях тимьяна. Внизу миллионами бликов сверкает море, а вверху раскинулся слепящий небесный свод, отражающий солнечный свет, словно гигантский стальной пояс. Монастырь был выстроен на месте дома для развлечений, который благочестивая государыня отдала нашему ордену, и часть дома осталась, а с ней — двор и сад. Монахини застроили весь сад, но оставили кипарисы, растущие по центру, и длинный мраморный бассейн, где когда-то купались принцесса и ее фрейлины. Но, как ты понимаешь, бассейн больше не использовали в качестве купальни, потому что омывать свое тело — роскошь, запретная для дев-затворниц. Наша аббатиса, известная своим аскетизмом, похвалялась, что, подобно святой монахине Сильвии, никогда не касалась воды, кроме как для омовения кончиков пальцев перед принятием святых даров. Имея перед собой такой пример, монахини были вынуждены соблюдать это правило, и многие из тех, кто вырос в монастыре с детства, думали об умывании с ужасом и не испытывали никакого желания смыть с тел своих грязь; но я, ранее купавшаяся ежедневно, привыкла к ощущению свежести, приносимому чистой водой, и чахла от его недостатка, как растения в твоем саду чахнут от жажды.

Окна моей кельи выходили не в сад, а на утес, по которому вилась тропа для вьючных животных. Весь день солнце палило так, словно хлестало этот утес огненными бичами, и весь день я видела лишь обливающихся потом крестьян, тащившихся по тропе следом за своими изнывающими от жажды ослами, да ноющих нищих, расчесывающих свои язвы. О, как я ненавидела глядеть сквозь зарешеченное окно на этот пылающий мир! Обычно я в отвращении отворачивалась от него и лежала на своей жесткой постели, часами разглядывая потолок кельи. Но там ползали сотни мух, и жужжание, которое они издавали, было еще хуже слепящего света. Иногда, когда за мной точно никто не следил, я срывала с себя одежды и занавешивала ими зарешеченное окно, чтобы не видеть сноп жаркого света на потолке и пыль, танцующую в нем, как жир танцует на сковороде. Но темнота душила меня, и я едва могла дышать, как будто лежала не в келье, а на дне глубокого каменного мешка. Тогда я поднималась, стаскивала одежду с окна, падала на колени перед распятием и молила Господа даровать мне святость, чтобы я могла избежать нескончаемых костров преисподней, представление о которых мне давала эта жуткая жара. Ведь если я не в силах перенести жару летнего дня, разве могло мне хватить силы духа хотя бы подумать о пламени, которое не перестает?

Стремление избежать адского пламени привело меня к мысли о том, что нужно жить праведно, и я подумала, что, если немного облегчить телесные страдания, я смогу с большим усердием предаваться бдениям и аскезе. И тогда я сказала настоятельнице, что спертый воздух кельи так давит на меня, что я постоянно сплю, и умолила ее перевести меня в ту часть здания, где окна выходили в сад.

Несколько дней в моей душе жила радость, потому что вместо запыленной горной дороги и потных крестьян с их ослами перед моими глазами были темные кипарисы и овощные грядки, на которых едва появились первые всходы. Но вскорости оказалось, что облегчения это мне не принесло. Когда пришла середина лета, в саду, окруженном со всех сторон строениями, стало так же душно, как в моей келье. Вся зелень увяла и засохла, остались лишь борозды голой красной земли, на которую кипарисы отбрасывали так мало тени, что монахини, искавшие там облегчения от жары, не могли найти его. И я стала с сожалением вспоминать свою прошлую келью, где время от времени дул морской бриз, слабый и горячий, но он был, и к тому же там я могла смотреть на море. Но хуже всего было не это. Когда пришли самые жаркие дни, я обнаружила, что в определенный час солнце отбрасывало на потолок отражение ряби на поверхности бассейна, стоявшего в саду. Невозможно найти слова, чтобы рассказать, как я страдала, глядя на эти блики! Смертной мукой было смотреть, как свежая вода плещется над моей головой, но не ощущать ее прикосновения. Я