Больше всего я боюсь служанок. Зачем скрывать, разве я неодна из них? Я держу себя очень осторожно и не помыкаю ими. Поэтому они меняуважают. Однако думаю, тут сказывается и отношение ко мне Решита-бея-эфенди.

Мне очень не по душе, что особняк всегда гудит, как улей:гости не переводятся. Хуже того, Ферхундэ и Сабахат настаивают, чтобы янепременно выходила к каждому гостю. Но самое неприятное для меня то, что вособняке живет сын Решита-бея-эфенди — Джемиль-бей, несимпатичный пустоймолодой человек лет тридцати. Десять месяцев в году он транжирит деньги своегопапаши в Европе, а два месяца живет здесь, в Измире. К счастью, эти два месяцауже на исходе, иначе я убежала бы из особняка еще три дня тому назад. Вы спроситепочему? Все не так-то просто…

Три дня назад Сабахат и Ферхундэ задержали меня в гостинойдо позднего вечера. Распрощавшись с ними, я пошла к себе наверх. Было совсемтемно. Вдруг на лестничной площадке третьего этажа передо мной вырос мужскойсилуэт. Я испугалась, хотела кинуться назад.

— Не бойтесь, барышня, — раздался голосДжемиля-бея, — это я.

Из окна сбоку на лицо молодого господина падал слабый свет.

— Простите, бей-эфенди, не узнала вас сразу… — сказалая и хотела пройти, но Джемиль-бей шагнул вправо и загородил собой узкуюлестницу.

— У меня бессонница, барышня. Вышел полюбоваться лунойиз окна.

Я догадалась о его намерениях, но сделала вид, будто ничегоне понимаю, и хотела незаметно проскользнуть мимо. Однако надо было что-тоответить, и я сказала:

— Да ведь сегодня нет луны, эфендим…

— Как нет, барышня? — зашептал Джемиль-бей. —А эта розовая луна, которая сейчас появилась предо мной на лестничной площадке?Никакой лунный свет не может так заворожить!

Джемиль-бей схватил меня за руки, его горячее дыханиеударило мне в лицо, и я инстинктивно отпрянула. Если бы не перила, за которые яуспела ухватиться, мне пришлось бы лететь до первого этажа. Я больно удариласьобо что-то и невольно вскрикнула.

Бесшумно, словно кошка, Джемиль-бей опять подскочил ко мне.Я не видела его лица, но слышала, как тяжело и напряженно он дышит.

— Простите меня, Феридэ-ханым… Вы ударились?

«Нет, ничего» — хотела сказать я. Вместо этого у менявырвался глухой крик. Чтобы сдержать его, я поднесла ко рту платок и вдруг почувствовала,что он стал мокрым: из губы текла кровь. Видимо, в тусклом свете, падавшем изузкого окошка, увидел кровь и Джемиль-бей. Голос его дрогнул:

— Феридэ-ханым, я поступил низко, как самый презренныйчеловек на свете. Будьте великодушны, скажите, что вы простили меня…

После безобразной выходки эти холодные учтивые слова вернулимне самообладание и ужасно разозлили.

— В вашем поведении нет ничего необычного,эфендим, — ответила я сухо.

— Уж так принято обращаться со служанками исиротами-воспитанницами. Соглашаясь на должность, которая мало чем отличаетсяот положения прислуги или приживалки, я предусмотрела все. Не бойтесь, я неразболтаю, но завтра же под каким-нибудь предлогом уеду отсюда.

Я повернулась и с безразличным видом поднялась по лестнице внашу комнату.

Взять в руку чемодан, забрать Мунисэ, хлопнуть дверью и уйти— очень просто. Но куда?.. Прошло уже три дня, но я все еще не осуществиласвоего намерения и все еще здесь. Наступило время рассказать то, о чем япостыдилась написать даже у себя в дневнике.

Я приехала в Каршияка под вечер, когда уже начало темнеть.Конечно, лучше было бы дождаться следующего утра. Но я не могла поступитьиначе.

В тот грустный вечер, когда я появилась здесь, особняк былполон гостей. Решит-бей-эфенди и его дочери решили показать всем свою домашнююучительницу, словно только что купленную красивую безделушку. Все поглядывалина меня благосклонно и даже, кажется, с некоторой жалостью. Я держала себяскромно и вежливо, к чему меня вынуждало мое новое положение, и стараласьпроизвести на всех самое хорошее впечатление. Неожиданно со мной случилсялегкий обморок. Смутно помню, как я присела на краешек стула и, стараясьсохранить на губах растерянную улыбку, на полминуты, а может, и того меньше,закрыла глаза.

Решит-бей, его дочери, гости заволновались. Сабахатподбежала ко мне со стаканом воды и заставила сделать несколько глотков. Мы обеулыбались, словно шутили друг с другом.

Какая-то пожилая женщина сказала насмешливо:

— Пустяки. Очевидно, это действие лодоса[96]. Ах, этисовременные нервные изнеженные барышни! Стоит погоде чуточку измениться — и ониблекнут, вянут, как цветы.

Гости приняли меня за неженку, которая боится трудностей, заизбалованную болезненную девицу.

Я кивала головой, соглашаясь с ними. Я была им бесконечноблагодарна за то, что они считали меня такой. Но я лгала им. Причиной этоголегкого обморока было совсем другое. В тот день впервые за всю жизнь у Чалыкушуне было во рту ни крошки. Она была голодна.

Сегодня к моим ученицам опять приехали гости из Измира:четыре девушки в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. После обеда мысобирались совершить на лодке морскую прогулку до Байраклы. Но, как назло, едвамы вышли на улицу, начался дождь. Все приуныли, пришлось вернуться в гостиную.Юные барышни побренчали на рояле, посплетничали чуть-чуть, потом разошлисьпарочками по углам и принялись шептаться, заливаясь изредка смехом, словно ихщекотали.

Веселая и бойкая Сабахат придумывала всевозможные шутки,чтобы гости не скучали. На этажерке лежали альбомы с семейными фотографиями.Сабахат взяла один из альбомов, подозвала к столу всю компанию и принялась насразвлекать. Она показывала нам фотографии друзей семьи и вспоминала такиеуморительные подробности из их жизни, что мы покатывались со смеху.

Она рассказала, как величественного пашу с огромнойбородищей, всего увешанного орденами (вот такие, мне казалось, могли быуправлять вселенной), однажды поколотила веником собственная супруга.

— А теперь взгляните на этот снимок, — говорилаСабахат. — Важная дама, наша родственница. Но каждый видит — этопровинциалка. Однажды, спускаясь по трапу с парохода на пристани в Кокарьялы,она оступилась, упала в море да как заорет с этаким провинциальным акцентом: «Спасайтемою дорогую жизнь! Погибаю!»

У Решита-бея был молочный брат из Коньи; на его фотографиюневозможно было глядеть без смеха: настоящий мулла в чалме и шароварах. Тут жележала его другая фотография, где он изображался депутатом во фраке и смоноклем.

Мулла, сердито вытаращив глаза, смотрел на депутата, адепутат, скривив губы, насмехался над муллой. Это было так потешно! Я держалаСабахат за руку, чтобы она не перевернула страницу, и смеялась, каксумасшедшая.