— Тут, — крикнула в ответ. Точно, пора прекращать рефлексию и заесть стресс чем-нибудь вкусным. Бабушка вчера вроде грозилась котлеты пожарить…

Спала я беспокойно — что-то словно мешало уснуть, впиваясь занозой под кожу. И дело было не только в соседе, который написал мне угрожающее сообщение: «Завтра не отвертишься». Я чувствовала: что-то происходит. Что-то, из-за чего в скором времени всё изменится. Интуиция, наверное…

Звонок раздался около семи утра — за пять минут до моего будильника.

Это был Наташин папа.

— Алёна Леонидовна, — сказал он тихо и глухо, как-то безжизненно, и я сразу всё поняла. — Она умерла сегодня ночью…

Я закрыла глаза. Смотреть на тёмный мир вокруг неожиданно стало больно. А дышать — ещё больнее.

— Соболезную, — еле выдавила из себя банальное. Это было совершенно не то слово, абсолютно не то. Какое-то пустое и безликое, формальное, не способное передать ни на секунду того, что я чувствовала в этот миг. — Что вы… как… теперь?

Он молчал несколько мгновений, тяжело и гнетуще, словно не понимал, о чём я спрашиваю.

— Мы вернёмся через несколько дней.

От этого «мы» меня всю покорёжило, как ржавый металл. Он ведь поехал с ней туда один, мама осталась здесь, с сыном. И это «мы»… На самом деле никакого «мы» уже не было, но я знала, что он так и будет это говорить.

— О дате… я сообщу позже.

«Похорон» сказать не смог.

— Держитесь, — прошептала я вновь банальное и пустое, он попрощался, и я положила трубку. А потом вспомнила.

Федя… надо было спросить, сообщили ли ему. Хотя вряд ли, с чего вдруг? Если только Наташина мама позвонит Оле, а уже она…

Господи! Пожалуйста! Пусть это будет сон! Чёртов грёбаный сон, и больше ничего! Пожалуйста!!!

Предрассветная темнота смотрела мне в глаза с постылым равнодушием и молчала. Как и тогда, в тот вечер, когда я узнала про Антона. Я корчилась от душевной боли — а всё вокруг молчало… только тикали, как часы, какие-то приборы.

Время всё равно продолжает идти, безразличное и неумолимое к происходящим событиям. И у меня, разрезая тишину и темноту этого горького утра, негромко зазвонил будильник…

Вот так и получилось, что со Львом мы не поговорили — не до этого было всем, и мне в первую очередь. Вообще не до обсуждений признаний в любви, своих или чужих, отношений и будущего. Если бы Лев завёл об этом разговор, я бы, наверное, послала его в грубой форме, но он молчал — потому что Наташин папа утром позвонил и ему тоже.

Я нервничала, но знала — показывать этого нельзя. И Федя, и Оля будут искать у меня поддержки, а о какой поддержке может идти речь, если я чувствовала себя разбитой, раздавленной этой новостью? Оказывается, в глубине души я предпочитала верить, что всё обойдётся и случится чудо, иначе не ощущала бы себя сейчас настолько паршиво. А может, это свойственно всем без исключения? Надеяться и верить, даже если знаешь — напрасно.

Фред и Джордж, шагая в школу, беззаботно болтали — я ничего не рассказала им, решив не огорчать раньше времени — а мы со Львом молчали. Только он взял меня под руку, и я не отстранилась, не стала возражать. По правде говоря, мне даже легче стало, когда я почувствовала под своей ладонью его крепкий и надёжный локоть.

Я вспоминала, как увидела Наташу впервые — маленькую и тоненькую пятиклассницу с двумя косичками, на концах которых были завязаны красные атласные бантики. Она уже тогда была на диво умненькой, серьёзной девочкой, любила математику и вообще все точные науки, прекрасно играла в шахматы. И совсем недавно, ещё в мае этого года, когда мы ездили на экскурсию в соседний город, Наташа сидела недалеко от меня, слушала какую-то музыку на телефоне и неслышно подпевала, пританцовывая и притоптывая ногами…

В моих воспоминаниях она была живой, несомненно и безоговорочно. Так же, как и Антон когда-то. Я похоронила мужа только после встречи со Львом, а как будет с Наташей? Когда я смогу смириться, что её больше нет? Я не представляла. Но точно не сегодня.

Оля и Федя уже всё знали. Сидели на лавочке возле моего кабинета, взявшись за руки, и выглядели — краше в гроб кладут. Оба бледные, с красными глазами, только Зимина ещё и со слезами в них, и с щеками мокрыми. А Федя… как безумный. Всклокоченные волосы, одежда в беспорядке, во взгляде — отчаяние.

— Алёнлеонидовна-а-а… — простонали оба, вскакивая, и шагнули ко мне, по-прежнему держась за руки. А потом Оля всхлипнула… и громко разревелась.

— Так, — нервно сказала я и покосилась на часы в конце коридора — до начала урока двадцать минут, — быстро ко мне в кабинет!

Наверное, прозвучало резко, но они не обратили внимания — заскочили внутрь и, отойдя от двери на пару шагов, обнялись. Оля, рыдая, повисла на шее Клочкова, а Федя молча гладил её по спине, даже не пытаясь отстраниться. Он смотрел не на Олю, а куда-то в стену над моей головой, и взгляд его был пустым, мёртвым.

Я подошла к столу, нашла бутылку с водой, пластиковые стаканчики, налила в них воды, потом достала из сумки настойку пустырника, накапала. Я всегда носила с собой успокоительное — на случай, если Фред с Джорджем опять доведут меня до нервной трясучки.

— Выпейте, — протянула им стаканчики. — Давайте-давайте, быстренько.

Они безоговорочно послушались, и пока пили, я, хмурясь, раздумывала: может, отпустить их по домам? Причина-то уважительная, да и учиться они сегодня нормально не смогут. Но я по себе знала: дома Феде и Оле станет только хуже. Здесь их хотя бы будет отвлекать учёба — хочешь-не хочешь, можешь-не можешь, а что-то делать придётся. Дома же Оля погрузится в рыдания, а Федя просто сядет и будет смотреть в одну точку.

Ребята поставили стаканчики на стол, я подошла ближе и взяла обоих за руки.

— Я знаю, вам тяжело, — сказала я, стараясь говорить спокойно и надеясь, что у меня получается. — Я очень хорошо понимаю, что вы сейчас чувствуете. Я была на вашем месте, когда умер мой муж. Так вот, у меня в то время на руках были маленькие Фред и Джордж, я не могла их бросить и погрузиться в переживания. А у вас — выпускной класс. Пожалуйста, постарайтесь собраться. Оба. Помогайте друг другу, поддерживайте. Поплачьте ещё после уроков. Если нужно — приходите ко