Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И он ушел, этот тиран? – с невольным интересом спросил Перикл.
– Нет, – сказал Аристид. – Они никогда этого не делают. Солон умер в возрасте восьмидесяти лет или около того. Он был великим мыслителем и прожил необыкновенную жизнь.
– Но у него же ничего не получилось! – воскликнул Перикл. – Все, что ты описал, – это полоса неудач. Вся его жизнь – одна сплошная неудача.
– Ты так считаешь? – искренне удивился Аристид. – Не думаю. Тираны были всегда. Такие люди, как Солон, встречаются гораздо реже. Или как твой двоюродный дед Клисфен, который придумал остракизм как последний бросок кости для своего народа. Спроси у отца, Перикл, как он относится к этому. Насколько я его знаю, Ксантипп скажет тебе то же самое. Нет другой власти, кроме богов – и нас самих.
Он подумал о Фемистокле и улыбнулся, хотя и не объяснил почему.
– Если человек велит тебе преклонить перед ним колено, потому что он царь, плюнь ему в глаза, как мы сделали с Персией. Если скажет, что он ученый судья, спроси его: «Разве быть судьей означает быть благородным? Разве ты не можешь ошибаться? Нет… можешь». Если же человек говорит, чтобы ты посчитал его золото, а потом преклонил колено, просто посмейся над ним. Какая власть в монетах?
– Ты действительно думаешь, что власть принадлежит этой толпе? – спросил Перикл и, к его чести, окинул людей на Пниксе свежим взглядом, ища в них проблески благородства.
– Клянусь Афиной, нет! – усмехнулся Аристид. – За исключением тех случаев, когда власть дает им закон. Не пойми меня неправильно, парень! Здесь есть мелкие пороки и злоба, зависть и продажность. Есть слабость и страх. Если все они взывают к правосудию, покажи того, кто сложит руки на груди и останется безмолвным. Я куплю ему вина на последнюю монету, которая у меня останется. – Он покачал головой. – Это мой народ, но любить его трудно. Нет, я имел в виду не то, что они лучше или благороднее, а то, что никто другой не должен здесь управлять. Никто. У всех нас свои недостатки. Мы все, Перикл, маленькие люди. Клисфен знал это так же, как и Солон. Однако, когда мы встаем воздать хвалу или вынести осуждение, шансов оказаться правыми у нас столько же, сколько и у любого другого кодекса. Нет, мы не всегда правы – человек несовершенен, – но этот выбор, несомненно, лучший. Доверяй народу, Перикл.
На подготовку и проведение голосования, а затем окончательный подсчет поданных голосов ушло несколько часов. Когда Фемистокл снова поднялся на холм, чтобы узнать результат, его светлые волосы еще оставались мокрыми после купания, и он распустил их. Держался Фемистокл спокойно, но выдавал напряжение тем, что потирал одну руку о другую, не обращая внимания на покрасневшую кожу. Остраконы лежали кучками, проверенные, перепроверенные и помеченные мелом. К тому времени, когда насчитали первую тысячу, солнце уже село, но люди не расходились. Когда же прошел слух, что поданных голосов набралось четыре тысячи, снизу, от подножия холма, донеслись крики и шум, выражавшие то ли тревогу, то ли насмешки.
Семья Фемистокла пробилась сквозь многочисленную толпу, удерживать которую было поручено подготовленным скифам. Сама же эта группа состояла из четверых парней и пяти девушек – детей от двух браков. Вторая жена Фемистокла подошла и встала рядом с ним, стройная женщина необычайной красоты, с волосами, так туго стянутыми на затылке, что они блестели как шелк. Кое-кто в толпе заворчал, но нашлись и другие, готовые поддержать его. Затаив дыхание, они ждали результата.
Когда счет перевалил за шесть тысяч, процесс прекратили. Оставшиеся кучки черепков выглядели довольно жалкими, и голосов там набралось бы не более чем на несколько сот. Закон был ясен и точен.
Фемистокл обнял жену и детей – одного за другим. Некоторые горожане приветствовали эпистата, объявившего, что голосование проведено. Другие замерли в ужасе, отказываясь верить в случившееся. Фемистокл сник. Скифы хорошо знали порядок действий, но даже их командир опешил.
– Да благословят вас боги, – обратился к ним Фемистокл. – Спасибо. Я свободен.
Не сказав больше ни слова, даже когда скифы глухо заворчали, он повернулся и вместе с семьей направился вниз по склону.
Глава 35
Дом и сад находились на самом краю пустынного, необжитого побережья, в одном дне пути к югу от Аргоса на Пелопоннесе, вне сферы влияния или власти Афин. Тишину нарушали только шум моря и перекличка редких птиц. В оливковых деревьях мирно стрекотали цикады, наслаждаясь полуденным солнцем.
Ничего похожего на дорогу здесь не было. На краю владения Кимон спешился, бросил поводья на древний воротный столб и, вдохнув запах моря, огляделся. Теперь он понял, что могло привлечь сюда изгнанника.
Чуть поодаль начинался пологий спуск к галечному берегу и голубой воде в вечной тени скал. На берегу лежала рыбацкая лодка с небольшой мачтой и свернутым парусом на выбеленном солнцем сиденье. Чтобы лодку не унесло штормом в море, ее привязали к железному столбику. Там же сохли растянутые на земле и прибитые колышками сети. Где-то у дома кудахтали куры. Все складывалось в картину счастливого, ухоженного и даже, возможно, любимого уголка. Кимон одобрительно кивнул. Его появления никто не заметил.
– Эй, есть кто дома? – позвал Кимон, подходя и останавливаясь у стены участка.
Стена была невысокая, и он мог бы легко перешагнуть через нее, но с одной ее стороны лежал мир, а с другой – собственность Фемистокла. Вдоль одной стороны дома тянулись виноградные побеги с темно-зелеными листьями. Пока Кимон любовался виноградником, человек, который поливал и подрезал лозы, вышел на тропинку. Фемистокл вытер лоб тыльной стороной ладони и поставил на землю корзину, уже наполненную спелыми гроздьями. Увидев у ворот Кимона, он вовсе не обрадовался. Неподвижный, с серпом в руке, Фемистокл напоминал статую.
Кимон терпеливо ждал, не предпринимая ничего, что могло быть воспринято как вызов. Он знал, что домочадцам нужно время, чтобы осознать присутствие незнакомца. День был жаркий, и он предположил, что кто-то из семьи спит или сидит в прохладной тени. Но теперь сонное место как будто оживало. В дверном проеме и в окне наверху замелькали локоны
