Главное здесь — внеправовое государственное сознание.

Если сравнить мотивации, которыми объясняли свои действия те и другие персоны, то они оказываются разительно близкими. Если князь Дмитрий Михайлович выдвигал Анну, исходя из того, что страдавшая в Курляндии принцесса, не отличавшаяся, по его мнению, сильным характером и самостоятельностью мысли, будет послушным прикрытием для конституционных реформ, то Милюков, объясняя, почему он и его единомышленники соглашались "на передачу власти монарха законному наследнику Алексею и на регентство до его совершеннолетия — великому князю Михаилу Александровичу", писал: "Мягкий характер великого князя и малолетство наследника казались лучшей гарантией перехода к конституционному строю"[120].

Эта мотивация повторяет не только воззрения 1730 года, но и дословно совпадает с аргументацией тех декабристов, которые предлагали после победы мятежа возвести на престол добрую и болезненную вдову Александра I — Елизавету Алексеевну.

Вообще, как это ни странно, разговоры оппозиционеров XX века — предреволюционных лет — воспроизводят ход рассуждений совершенно иных времен. Историк Милюков, конечно, не мог не обратить на это внимания, восстанавливая в мемуарах планы возможного переворота: "…говорилось в частном порядке, что судьба императора и императрицы остается при этом нерешенной — вплоть до вмешательства "лейб-компанцев", как это было в 18 веке, что у Гучкова есть связи с офицерами гвардейских полков, расквартированных в столице"[121].

Тут же Милюков пишет:

Что Николай II больше не будет царствовать, было настолько бесспорно для самого широкого круга русской общественности, что о технических средствах для выполнения этого общего решения никто как-то не думал. Никто, кроме одного человека: А. И. Гучкова. Из его показаний перед Чрезвычайной комиссией видно, что он и сам не знал, как это совершится, так как не знал окончательной формы, в какой совершится ожидавшийся им переворот. Он не исключал и самых крайних форм устранения царя, если бы переворот совершился в форме, напоминавшей ему XVIII столетие русской истории, — в форме убийства. Он признал перед комиссией, что существовал у него и у его "друзей" (которых он не хотел называть) "план захватить по дороге между Ставкой и Царским Селом императорский поезд…"[122]

Последний план в точности совпадает с тем, что замышлял еще в ранние декабристские времена отчаянный Лунин…

Думаю, что, с некоторой иронией отзываясь о замыслах Гучкова и приписывая ему ориентацию на "гвардейский переворот" образца XVIII века, Милюков несколько хитрил сам с собой. В пору писания мемуаров ему, умудренному не только огромным опытом русской политической истории, досконально им изученной, но теперь уже и собственным печальным политическим опытом, неловко было самому себе признаться в своей прежней политико-психологической связи с практикой прошлых столетий.

Когда гвардии полковник князь Трубецкой, избранный в канун 14 декабря диктатором, говорил, что для переворота ему хватит одного полка, то он точно оценивал тактическую ситуацию при определенных условиях. Но когда профессиональный политик Милюков в совершенно иной ситуации — в 1916 году — мыслит теми же категориями, это может привести в изумление. "Помню, однако, и мне поставили в Москве вполне конкретный вопрос: почему Государственная дума не берет власть? Я хорошо помню и то, что я ответил: "Приведите мне два полка к Таврическому дворцу — и мы возьмем власть. Я думал поставить невыполнимое условие. На деле я невольно изрек пророчество"[123].

Вряд ли в шестнадцатом году Милюков и в самом деле полагал, что ставит заведомо "невыполнимое условие".

Думаю, что тогда он просто выдал себя и через много лет пытался снять серьезность своих слов. Скоро мы увидим, что Павел Николаевич был гораздо ближе к князю Дмитрию Михайловичу и деятелям его круга, чем он хотел себе признаться…

Конечно же, Милюков был не глупее нас и понимал архаичность "переворотных" замыслов, восходивших к принципиально иным политическим условиям. Но на него, как и на Гучкова, давила задача, им перед собою поставленная, — осуществить переворот, не допустив пугачевщины, анархии, кровавой самодеятельности масс. Контролировать они могли только локальное, стремительное и узкое движение. Отсюда кажущаяся нам теперь наивной ориентация на гвардейские методы XVIII века и тактику 14 декабря.

Как в свое время верховники, оппозиционные лидеры семнадцатого года оказались в тактической ловушке. Путь, который обещал прочное овладение властью — и которым пошел Ленин, — был для них невозможен. И не только из-за нравственной щепетильности. Это препятствие большинство политиков умеет преодолеть. Но власть, полученная "пугачевским путем", подразумевала и реализацию "пугачевских целей". А вот этого они принять не могли.

Как в свое время князь Дмитрий Михайлович, Милюков, я подозреваю, оказавшись на пороге свершений, о которых мечтал много лет, не стал додумывать ситуацию до конца. Он оставил свою мысль на рубеже, за которым неизбежно следовал обессиливающий скепсис, ибо, оценив обстановку и как историк, и как практический политик, он мог понять тяжкое несоответствие своих целей и методов реальному ходу жизни.

Но есть категория политиков, не только ставящих перед собой великую цель, которая и оказывается единственным смыслом их существования, но и выбирающих раз и навсегда методы достижения этой цели — стиль действий. По мере продвижения к цели, и чем ближе к ней, тем интенсивнее, вырабатывается у них некий защитный психологический механизм, который останавливает их мысль на подступах к трезвой оценке этого стиля в реальных обстоятельствах. Смена стиля для них равнозначна самоубийству.

Эта особенность психологии сильных и убежденных лидеров привела и в 1730 и в 1917 годах к пагубно неточной оценке ситуации. Но непонимание того, что в действительности хочет современное им "общенародие", у "сильных персон" семнадцатого года оказалось еще глубже, чем у верховников.

2 марта 1917 года Милюков, лидер конституционных демократов, один из самых известных политических деятелей России, один из самых энергичных организаторов новой власти, произносил очередную речь перед революционной толпой, собравшейся в зале Таврического дворца. Он так вспоминал об этом эпизоде:

Очередь дошла до самого рогатого вопроса — о царе и династии. Я предвидел возражения и начал с оговорки: "Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит. Но я скажу его. Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола — или будет низложен. Власть перейдет к регенту великому князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей". В зале зашумели. Послышались крики: "Это — старая династия!" Я продолжал повышенным тоном: "Да, господа, это — старая династия, которую, может быть, не любите вы, а может быть, не люблю и я. Но дело сейчас не в том, кто что любит. Мы не можем оставить без ответа и без разрешения вопрос о форме государственного строя. Мы представляем его себе как парламентарную и конституционную монархию. Быть может, другие представляют иначе. Но если мы будем спорить об этом сейчас, вместо того чтобы сразу решить вопрос, то Россия окажется в состоянии гражданской войны и возродится только что разрушенный режим. Этого сделать мы не имеем права"[124].