Можно было бы привести еще немало цитат из других исследователей — с тем же пафосом.

Очевидно, все верно. Но, обличая страшное десятилетие, Ключевский непостижимым образом забывает, что нечто чрезвычайно схожее происходило при Петре. И тогда — в период податной реформы и сразу после нее — "снаряжались вымогательные экспедиции", и тогда гвардейские сержанты сажали чиновников на цепи и всячески истязали крестьян. "Любимое детище Петра" — гвардия именно при своем создателе усвоила роль жандарма.

То, что с таким презрением и яростью описывает великий историк, — не более чем зловещее повторение петровской практики, от которой Россия несколько отвыкла за время правления Верховного тайного совета.

"Дорого заплатила дворянская гвардия за свое верноподданнейшее прошение 25 февраля 1730 г. о восстановлении самодержавия", — заканчивает Ключевский свою инвективу. Но дорого заплатила, в первую очередь, Россия. И, осознав это, гвардия впредь вела себя несколько иначе.

Но, читая и этот, и другие тексты, повествующие о бесчинствах военно-бюрократической машины на полях собственной страны, волей-неволей вспоминаешь события более поздние, но убийственно напоминающие по методу и по смыслу то, что так взвинчивало русских исследователей. И, рискуя вызвать недоумение строгих профессионалов, я приведу для сравнения документ, датированный мартом 1919 года. Это телеграмма, сообщающая Ленину и Троцкому о восстании крестьян Симбирской губернии против красных, которое спровоцировано было "безобразной деятельностью местных организаций, как советских, так и партийных… При взимании чрезвычайного налога применялись пытки, вроде обливания людей водой и замораживания… При реквизиции скота отнимали и последних кур… Представитель уездного комитета партии участвовал, будучи членом ЧК, в десятках избиений арестованных, в дележе конфискованных вещей и прочее".

Чудовищная провокация, приведшая в XVIII веке к первой гражданской войне имперского периода — пугачевщине — и закончившаяся немыслимой резней 1917–1921 годов, началась при Петре Великом и была не мрачной причудой Петра, Бирона или екатерининского генерал-прокурора Вяземского, но свойством хищной и безжалостной системы.

Корсаков, оценивая царство Анны, подошел с другой стороны, не менее важной.

Шляхетство, получив при Анне Иоанновне некоторые льготы, все более и более удаляется от того значения, которое желало получить себе в 1730 г. "Родословные люди" постепенно "искореняются" немцами-правителями, потомки старинных служилых людей все более и более беднеют вследствие отмены закона о единонаследии, раздробляя свои имения на мелкопоместные участки; ряды шляхетства гуще и гуще наполняются "худородными" людьми и иноземцами. Крепостное право становится с каждым годом почти единственной прерогативой шляхетства, и в сохранении и развитии этой прерогативы ищет шляхетство своего выдающегося положения в обществе и государстве. Жестокость правительства Анны Иоанновны, презрительное обращение с русскими начальствующих лиц вообще и генералов и офицеров в частности, необходимость заискивать у немцев-правителей путем лести и низкопоклонства — все это развращает шляхетство все более и более, и все сильнее развиваются в нем дикие инстинкты крепостничества. Идеалы его суживаются, и шляхетские заявления в знаменитой екатерининской комиссии 1767 года — несравненно ниже шляхетских воззрений 1730 г.[114]

Да, история страшно отомстила русскому дворянству за упущенную возможность. И понадобились огромные усилия лучшей части этого дворянства — дворянского авангарда, чтобы направить свою нравственную энергию на увеличение свободы в России. Но не дворянству суждено было сыграть решающую роль в уничтожении петровской пагубной системы. И то, что не дворянский авангард встал во главе нации в 1917 году или в любом другом поворотном году, — следствие выбора 1730 года, в значительной степени предопределившее трагедию России…

В январе 1738 года в расположении одного из армейских караулов, стоявших на реке Десне, появился человек, назвавшийся царем Алексеем Петровичем. Когда самозванца попытались арестовать, солдаты, примкнув штыки, отстояли его и повели в церковь, где местный священник устроил молебен и народ молился за царя Алексея Петровича и государыню императрицу Анну Иоанновну. Толпы людей целовали самозванцу руку. В конце концов его схватили и вместе со священником посадили на кол, а защищавших его солдат подвергли разного рода казням — четвертовали, рубили головы.

Память о возможности кроткого, мирного царствования — без войн, рекрутских наборов, разорительных податей — жила в народе, равно как и надежда на его приход.

Чем долее надежда эта не сбывалась, усугубляя народную обиду, тем неизбежнее становилась национальная катастрофа.

Принципиальное сходство между реставрацией самодержавия 25 февраля 1730-го и большевистским переворотом 25 октября 1917 года с неизбежностью приходило на ум мыслителям разных эпох и научных культур.

Мы помним, что Георгий Федотов говорил о типе людей, которые "негодуют на замысел верховников" и получают в исторической перспективе "на месте дворянской России — империю Сталина".

Через несколько десятилетий американский историк и политолог Ричард Пайпс в работе "Создание однопартийного государства в Советской России" сказал, анализируя победу Ленина над сторонниками демократии в Советах:

Это неожиданное и полное крушение демократических сил и их последующая неспособность отстоять свою конституционную власть напоминает поражение Верховного тайного совета, в 1730 году попытавшегося наложить на русскую монархию конституционные ограничения[115].

Вне зависимости от точности сопоставления здесь важна сама тенденция.

История имеет для нас подлинную ценность только в силу своей цельности. Гигантская вольтова дуга, тускло горящая между двумя полюсами — 1730 годом, сердцевиной нашего повествования, и катастрофой начала XX века, освещает, хотя и неровно, спорадические попытки русских конституционалистов разных эпох образумить деспотическую власть и тем спасти страну и государство. Идея созыва Учредительного собрания для определения формы власти, выросшая из общественной прапамяти — из воспоминаний о Земских соборах, — идея, столь важная для сознания русского человека, поблескивает на полюсе 1730 года, чтобы вспыхнуть в 1917 году и рассыпаться бессильными искрами в январе 1918-го.

Сопоставление событий 1730 и 1917 годов — дело рискованное. Я это прекрасно сознаю. Но, исповедуя идею абсолютной цельности истории, будучи уверен, что деление процесса на вчера и сегодня, прошедшее и настоящее есть нечто вполне условное, считаю возможным сопоставлять картины событий и рисунки поведения конкретных персонажей, представляющих генеральные психологические типы.