Он помолчал и, снова указав на тело усопшего фараона, добавил:

– Отец всю жизнь уверял, что именно разрушение лежит в основе мира. Кажется, его собственная судьба служит подтверждением этой мысли. Но я все же постараюсь – и молю Бога единого о помощи – своим примером доказать обратное.

С этими словами он повернулся и ушел, оставив Тии стоящей в оцепенении возле гроба. Царица взглянула в глаза брату, быстро отвернулась и поспешила за сыном.

По пути назад ни вдовствующая царица, ни фараон ни разу не оглянулись, а прибыв в храм Амона, направились прямиком во внутреннее святилище, обогнули бассейн, прошли мимо алтаря и углубились во мрак.

Как оказалось, в тенях скрывалась еще одна, маленькая, дверца, за которой в последнем помещении стояла статуя, украшенная всеми священными атрибутами Исиды.

Ее сын в нынешнем его состоянии – Тии отметила это сразу – несколько походил на богиню чертами лица и телосложением. Однако ее обличье казалось столь гротескным, что, по правде сказать, в нем практически не осталось ничего человеческого. Скульптор изваял ее с потрясающим искусством, но столь безобразной, что Тии до сих пор не могла себе даже представить подобного уродства.

– Не удивительно, что они скрывали ее во мраке, – промолвил фараон Аменхотеп. – Воистину, зрелище сие не для очей смертных.

С этими словами он столкнул статую с пьедестала, а когда она, упав, вдребезги разбилась о каменный пол, топтал осколки ногами, пока не растер их в пыль.

Вечером того же дня Киа – вопреки предсказаниям жрецов – родила живого мальчика. Его нарекли Сменхкара.

А когда Аменхотеп наконец сомкнул глаза, во сне он узрел пылающий лик солнца.

* * *

Но в этот момент Гарун заметил приближение утра и прервал свой рассказ.

– О повелитель правоверных, – промолвил он, – если ты придешь сюда вечером, я поведаю тебе о природе снов фараона и о принесенных ими плодах.

Халиф сделал как было предложено: удалился, а на закате вернулся в мечеть и поднялся на минарет.

И Гарун аль-Вакиль сказал...

* * *

С той поры фараон каждую ночь видел во сне раскаленный солнечный диск, сияние коего непереносимо для взора смертного. Однако с течением времени Аменхотеп мог все дольше любоваться слепящим блеском светила, и ему даже стало казаться, что сквозь золотое свечение проступают черты чего-то иного.

– О Божественный Владыка Всего Сущего! – восклицал царь в своем сне. – О Атон, истинный, всемогущий, даруй мне силы узреть сокровенное!

С этой мольбой он устремлял взор в самое горнило солнечного жара, но сияние смягчалось, сон таял, и Аменхотеп пробуждался в своей постели, когда настоящее солнце наполняло его спальню светом утренних лучей.

Часто его охватывала тоска по Киа, его возлюбленной царице. Но с того дня как фараон узнал правду о своей истинной сущности, он не позволял себе делить с ней ложе. Каким еще образом мог он надеяться положить конец древнему проклятию, кроме как оборвав тянущуюся из прошлого и кажущуюся бесконечной нить связанных кровью поколений.

Он хотел бы стать последним в своем роду, но у него уже был сын, и порой, глядя, как крохотный Сменхкара сосет грудь матери, он со страхом думал, что даже младенец, столь невинный и прелестный с виду, может таить в своих жилах страшный яд.

Порой Аменхотепу отчаянно хотелось выбросить весь этот ужас из головы, но он знал, что не может позволить себе ничего подобного, ибо как раз ужас и питал его силу воли. Не будь того ужаса, Аменхотеп разделял бы ложе с Киа каждую ночь, ибо, по мере того как преображалось его тело, в нем росло и все сильнее распалялось желание.

Вожделение сжигало, мучило и терзало его так, что в конце концов самый вид Киа – напоминание о былом и теперь недоступном блаженстве – стал причинять ему такую боль, что он повелел ей не показываться более ему на глаза.

Со временем царь возненавидел и все прочее, что будило в нем воспоминания о минувшем: спокойствие озера, где он любил некогда сидеть со своим дедом, зеленые поля, луга, покрытые коврами радующих глаз цветов, величественное течение Нила – словом, все богатство и красоту жизни. То, что прежде повергало его в восторг и пробуждало в душе благоговейный трепет, ныне казалось обращенным в прах.

Сколь ни были страстны и отчаянны обращенные к Атону мольбы фараона Аменхотепа, храм Амона по-прежнему подавлял своим величием. Даже низвергнув идола в его сердце, царь не решался разрушить это гигантское каменное сооружение, возможно потому – хотя он никогда бы в том не признался, – что боялся потерпеть неудачу, которая покажет иллюзорность мощи Атона и незыблемость могущества древних богов. Подобно пелене песков, что ветра несли с пустыни на поля и озера, исполинский храм отбрасывал свою мрачную тень не только на все Фивы, но и душу самого царя.

Однако сны снова и снова являли ему солнечный диск, а стало быть, и величие Атона – во всем его сияющем, никогда не тускнеющем великолепии. Фараон молился неустанно, ибо каждое новое видение с новой силой манило его близостью откровения, и, хотя таковое не наступало, он, даже предаваясь скорби, близкой к отчаянию, не расставался с надеждой окончательно.

Со временем неясные, проступающие сквозь пламя протуберанцев контуры становились все более различимыми, и под конец ему удалось разглядеть полумесяц скал, окаймляющих песчаную равнину, а потом и протекающую рядом с этой равниной широкую реку с полосами тростников вдоль берега.

А поскольку то мог быть только Нил, фараон, пробудившись в радостном волнении, немедленно призвал своего дядю Эйэ и, подробно описав увиденную во сне картину, повелел разослать по всей долине Нила, в пределы Верхнего и Нижнего Египта специальные отряды для поисков местности, соответствующей той, что являлась ему в грезах.

Результатов фараон ждал со страстным нетерпением, ибо видения продолжались, становясь все более отчетливыми, и он тоже все более отчетливо осознавал, что сие есть послание небес, сулящее ему нечто великое и чудесное.

Наконец один из разведчиков вернулся. Представ перед фараоном, он пал ниц, а потом, подняв глаза на владыку, с радостью сообщил:

– О счастливый царь, в течение многих дней я, согласно полученному повелению, следовал вниз по течению великой реки. Все это время вдоль восточного берега тянулись неприветливые отвесные скалы, и мне уже стало казаться, что до самого моря я не увижу ничего, похожего на описанную тобою местность. Однако скалы наконец расступились, и с реки открылся вид на полукруглую равнину, отделенную от русла Нила полосой тростниковых зарослей.

Услышав это, фараон Аменхотеп в радостном возбуждении вознес благодарственную молитву Атону и в тот же день отплыл на царской ладье вниз по Нилу. Ладья безостановочно продвигалась вперед, пока взору царя не открылась та самая долина, которая – сомнений в этом быть не могло! – грезилась ему в вещих снах.

Приказав остановить ладью, фараон Аменхотеп в сопровождении свиты сошел на берег. Для него был поставлен большой шатер, и ночью уснувшему под его сенью царю вновь было даровано видение. Взору Аменхотепа предстала та самая долина, в которой он находился, но волшебным образом преображенная. В кольце скал на берегу Нила он увидел не безжизненные пески, но изумительной красоты город с высокими башнями и стенами, садами, полными диковинных цветов, деревьев и птиц, фонтанами и прудами, великолепными домами и, главное, с открытым солнцу поразительно великолепным храмом. Это видение пробудило в сердце фараона восторг и ликование, преисполнившие его сердце того же света, каким, казалось, были напоены улицы волшебного города. С этим ощущением царь проснулся, и, хотя дивное видение исчезло, образ ею навеки запечатлелся в его сердце. Теперь Аменхотеп знал, что ему следует делать.