— На живот, Дина! — приказал он. — Давай заинтересуем покупателей.

— Да, хозяин.

Я легла у его ног, ожидая приказа, испуганно глядя снизу вверх — а вдруг ударит? Пролежала долго. Не ударил. Мой испуг позабавил толпу.

— Слушаться, двигаться быстро и красиво, сто двадцать восьмая, — мягко проворковал он.

— Да, хозяин, — ответила я.

И вдруг — удар хлыста и отрывистое:

— На спину! Одно колено поднять, другую ногу вытянуть, руки за голову, запястья скрестить, как для наручников!

Я повиновалась. Он начал быстро одну за другой отдавать команды. Ловя каждое слово, я принимала позы, в которых демонстрируют рабынь. Лишь мгновение давая зрителям полюбоваться каждой мучительно откровенной позой, он пролаивал следующую команду. Последовательность позиций он выбирал отнюдь не случайно; в следующую я переходила легко, иногда просто перекатываясь по полу или повернувшись, но вместе они составляли ритмичную и плавную изысканную чувственную мелодию, выверенную и точную, для меня — невероятно унизительную. Своего рода танец выставляемой напоказ рабыни. Я, что была некогда Джуди Торнтон, шаг за шагом выполняла движения горианской рабыни и в конце концов оказалась, как и вначале, на животе у его ног — дрожащая, покрытая испариной, спутанные волосы завесили глаза. Аукционист поставил на меня ногу. Я уронила голову на пол.

— Называйте цену!

— Восемнадцать тарсков, — раздался голос.

— Восемнадцать. Девятнадцать? Я слышал девятнадцать?

— Девятнадцать, — донеслось из зала.

На помост упали слезы. Кончики пальцев зарылись в опилки. Опилками облеплено и покрытое потом тело.

У самых глаз — свернутая плетка.

Там, в толпе, женщины. Ну почему они не вскочат, не возмутятся? Ведь здесь попирают достоинство их сестры!

Но нет, глядят невозмутимо. Я — всего лишь рабыня.

— Двадцать! — выкрикнул кто-то.

— Двадцать. — Аукционист убрал ногу и ткнул меня плеткой. — На колени!

У самого края помоста я встала на колени в позу наслаждения.

— За эту прелестную крошку предложили двадцать медных тарсков, — объявил аукционист. — Кто больше? — Он оглядывал толпу.

Я замерла. Торговый дом заплатил за меня ровно двадцать.

— Двадцать один, — предложил мужчина.

— Двадцать один.

Я вздохнула свободнее. Хоть маленькая, но прибыль.

Ни на минуту не забывала я о пластинке на шее. Цепочка короткая, плотно охватывает горло. Застегнута. Не снять.

За меня дают двадцать один тарск.

Значит, убытка торговому дому Публиуса я не принесу

Подержать девушку несколько дней за решеткой на соломе в рабских бараках и кое-чему обучить обходится в гроши.

Сколько стоит рабская похлебка и плетка?

— Предлагают двадцать один тарск! — кричал аукционист. — Кто больше?

Тишина.

Внезапно накатил испуг. А вдруг прибыль торговца не устроит? Барыш совсем невелик. Надеюсь, он будет удовлетворен. Я же изо всех сил старалась, каждого слова слушалась. Боялась, что высекут.

Горианские мужчины не ведают снисхождения к вызвавшей недовольство девушке.

— Вставай, тварь цепная, — бросил мне аукционист.

Я встала.

— Что ж, — обратился он к публике, — похоже, нам придется расстаться с этой красоткой всего за двадцать один тарск меди.

— Пожалуйста, не сердись, хозяин, — заскулила я.

— Ничего, Дина, — откликнулся он с неожиданной после недавней резкости теплотой.

Упав перед ним на колени, я обняла его ноги, заглянула в глаза:

— Хозяин доволен?

— Да, — ответил он.

— Значит, Дину не высекут?

— Конечно нет. — Он приветливо смотрел мне в лицо. — Не твоя вина, что торг медленно набирает силу.

— Спасибо, хозяин.

— А теперь вставай, крошка, и побыстрей с помоста. У нас тут еще скотинка на продажу.

— Да, хозяин. — Я поспешно вскочила на ноги, повернулась и бросилась к лестнице — не к той, по которой поднималась, а с противоположной стороны помоста.

— Минутку, Дина, — остановил меня он. — Пойди сюда.

— Да, хозяин. — Я подбежала к нему.

— Руки за голову, — приказал он, — и не двигайся, пока не разрешу.

— Хозяин?

Я закинула руки за голову. Взяв меня за шею, он повернул меня к зрителям.

— Взгляните, благородные дамы и господа!

На меня обрушился удар тяжелой, связанной узлом плети.

— Не надо! Не надо, прошу, хозяин! — кричала я, не смея оторвать от головы руки. Еще секунда — и от боли и беспомощности начну рвать на себе волосы! — Пожалуйста, не надо, хозяин! — Стараясь увернуться от плетки, я корчилась, вертелась под ударами. Он крепко держал меня за шею.

— Извивайся, Дина! Извивайся!

Я исходила криком, умоляя пощадить меня.

— Неужто ты и вправду думала, — шипел он, — что нас устроит один тарск прибыли? Думаешь, мы дураки? Купить девку за двадцать и продать за двадцать один? Думаешь, мы тут торговать не умеем, ты, шлюха?

Я молила о пощаде.

Но вот, закончив эту показательную порку, он отпустил мою шею. Все еще держа руки закинутыми за голову, потупив взор, я упала перед ним на колени.

— Можешь опустить руки!

Я плача закрыла руками лицо. Стояла перед ним дрожащая, рыдающая, плотно сдвинув колени.

— Сорок медных тарсков, — послышалось из рядов, — от «Таверны двух цепей».

— «Восхитительные шелка» поднимают до пятидесяти!

Так меня обмануть! Аукционист подстроил ловушку, застал врасплох! Заставил без наигрыша показать себя во всей красе — и, сама того не желая, я предстала перед толпой во всей своей естественной беспомощности — настоящей рабыней.

— «Златые оковы» дают семьдесят!

Неплохо обстряпал! Сначала выжал из толпы все, что можно, а потом, ошеломляя публику и повергая в смятение рабыню, выставил напоказ самое сокровенное — ранимость, уязвимость, податливость, столь же неотъемлемые ее свойства, как объем груди или окружность талии, и тоже выставленные на продажу. Моя чувствительность тоже входит в цену — как и ум, сноровка и выучка. Горианин покупает всю девушку, целиком, со всеми потрохами, и все в ней должно его устраивать.

— Восемьдесят тарсков меди — «Благоуханные путы»! Не может быть!