О, он знает множество способов овладеть женщиной, и, что бы ни делал он со мною, я должна беспрекословно покоряться.

За окнами на мостах послышались голоса. Наступало утро.

— Ты такой ненасытный, хозяин, — сжимая его в объятиях, простонала я.

— Ни здоровья, ни силы своей не стыжусь, — ответил он. Достойный ответ. Ответ горианина, объясняющего очевидное невежественной рабыне-землянке. — А между прочим, ты и сама — весьма похотливая сучка! Стыдишься ли ты этого?

— Больше не стыжусь, хозяин.

— Значит, ты полна жизни, эмоционально свободна, — сказал он. — Это — признак бодрости, душевного здоровья, раскрепощенности.

Здесь, на Горе, я обрела свободу, хоть отныне мне суждено носить ошейник. Странно: в ошейнике — и свободна! На самом деле именно тогда, еще до ошейника, я и была рабыней, узницей противоестественной, извращенной, механистической цивилизации, жертвой культа воздержания.

— Может, эмоционально я и свободна, — рассмеялась я, — а вот физически — вряд ли.

— Верно, — согласился он и, подтянув меня за цепь, снова опрокинул на спину на мехах в изножье ложа.

— Ты оставишь меня своей рабыней? — в который раз спросила я.

— Конечно, — отвечал он.

— Даже не представляла себе, что встречу мужчину, который так желал бы меня, горел бы таким вожделением и все же держал бы меня в рабстве.

— А еще ты не представляла, что встретишь мужчину, который сумел бы удовлетворить самые потаенные твои желания, — продолжал он мне в тон, — глубоко запрятанные, почти неосознанные, скрытые желания, в которых ты и сама себе признаться едва ли решилась бы.

— Ты, хозяин, — смутная мечта, чудо, о котором я не осмеливалась и грезить и которое вдруг стало явью.

— А для меня — ты, рабыня, — признался он.

— Ты и в самом деле будешь суров со мной, хозяин? — Да.

— И в самом деле, хоть ты ко мне и неравнодушен, оставишь меня полностью порабощенной?

— Да, рабыня.

— Даже будешь наказывать, если провинюсь?

— Даже буду наказывать, если пожелаю, независимо от того, провинишься ты или нет.

— Значит, абсолютное рабство?

— Конечно, рабыня.

Я робко потянулась к нему, коснулась его плеча, нежно поцеловала.

— Я люблю тебя, хозяин.

— Молчи, рабыня, — раздраженно бросил он.

— Да, хозяин.

И он начал ласкать меня — нежно, ласково, и я припала к нему всем телом, замирая от наслаждения, но не произнося ни звука: я — рабыня, говорить мне запрещено. Снова он любил меня, мягко и бережно, и я знала — в любой момент нежность эта может обернуться свирепой жестокостью — если ему так захочется. Обладать рабыней можно тысячами способов, и, я уверена, Клитус Вителлиус мастерски владеет ими всеми. Сердце переполняла радость. Он повелевает мною. Я повинуюсь. Полностью, безоговорочно принадлежу ему. Разве выразишь словами это ощущение? Может, потому-то он и велел мне молчать — чтобы просто наслаждалась, не пытаясь высказать то, чему ни на одном языке нет названия. Я и не пыталась, а, все забыв, отдалась на волю всепобеждающей любви.