И, видно, тоже самое подумала Мадам, потому что она сразу отвернулась и что-то сказала по-русски. Солдаты молча закивали, перенесли офицера в возок и уложили его там, и стали укрывать. Офицер улыбался, молчал. Чико поспешно соскочил с возка и отошел к сержанту. А Мадам продолжала говорить по-русски, и теперь она еще показывала на город. Русские стали ей отвечать и показывать туда же. А потом они уже стали показывать на дорогу, но не на ту, по которой приехал сержант, а на другую, которая уходила куда-то в сторону. А потом русские, все до единого, взобрались на возок и уехали в город. Сержант еще раз посмотрел на город, потом на ту дорогу, на которую показывали русские, потом на то место, где совсем недавно лежал их офицер…

А потом повернулся к Мадам и спросил:

– А та дорога, это что?

– Тракт. На Вильно, – сказала Мадам. – И те… – и замолчала, будто испугавшись.

– И те, кого мы ищем, – продолжил за нее сержант, – ушли туда совсем недавно. Судя по этому случаю! А когда именно?

– Вчера, – тихо ответила Мадам. – Так мне сказали русские… – И тотчас же воскликнула: – Сержант! Но вам это зачем?

– Как зачем? – удивился сержант. – Я же в отставке! И я возвращаюсь домой! – Он сказал это, возможно, слишком громко. И так же громко продолжал: – А зачем мне дома русский пропуск? С русским меня наоборот домой не пустят! Так что вы извините, Мадам, но мы не будем терять время, то есть входить в город и убивать там, как вы сами говорили, целый час на оформление каких-то бумаг! Такое мы могли себе позволить только тогда, если бы…

Но тут он, наконец, опомнился, ему стало стыдно, он, как всегда, покраснел и воскликнул:

– О, извините, Мадам! Я не хотел вас обидеть! Вы же для нас столько сделали! Я же вам буду вечно благодарен, Мадам!

И тут он даже схватил ее за руку, за рукавичку…

И замер, потому что Мадам руки нарочно не поднимала и не давала поднять. А поднимать насильно и насильно целовать – это и есть насилие! И сержант, не отпуская ее руки, смотрел ей в глаза и, что всего ужаснее, совершенно не знал, как ему быть дальше!

И тут положение спас Чико – он сказал:

– Да, господин сержант, вы совершенно правы. Неприятельские пропуска нам вряд ли помогут. А вот неприятельская провизия, это совсем другое дело. А без провизии я в Вильно не пойду! И вам не советую. Вот и Мадам того же мнения. Правда, Мадам?

Мадам, еще толком не понимая, что к чему, всё же согласно кивнула. Потому что она по-настоящему тогда боялась только одного…

Ну, вы сами понимаете, чего! А пока что это явно отменялось. Или, по крайней мере, откладывалось, потому что никуда они еще не уходили. И даже напротив – Чико опять повернулся к городу, осмотрел его – опять будто с Поклонной горы – и спросил:

– Мадам, а это что внизу?

– Рынок, – сказал Мадам, уже прекрасно понимая, чего хочет Чико. – Но это дешевый, толкучий! А хороший рынок наверху, нужно подняться по Волошской улице. И там еще гостиный двор, кофейни, ресторация Цыбульского. Вам у него…

– Ха! – засмеялся Чико. – У Цыбульского! Нет, это еще рано, господа. А вот зато рынок перед долгим, трудным маршем – это как раз то, что нам нужно. А теперь самое главное! У вас деньги есть, сержант?

– Есть, двенадцать франков.

– Нет! – покачал головой Чико. – Это не деньги. По крайней мере, здесь. А настоящие, здешние деньги, рубли у вас есть? Или хотя бы какие-нибудь ценные вещи?!

– Часы, – сказал сержант. – Швейцарские. Правда, они стали что-то останавливаться.

– О! – радостно воскликнул Чико. – Значит, самое время от них избавляться! Давайте их сюда! Даже не думайте!

Сержант достал часы и передал их Чико. Чико повертел их так и сяк, потом приложил к уху, встряхнул, с важным видом сказал:

– Анкер на месте. И серебра почти что на полфунта!

Потом повернулся к Мадам, очень внимательно посмотрел на нее…

Но так ничего ни не сказал! Зато Мадам сказала:

– Зря вы на меня так смотрите! Я вам ничего не плохого не желаю! А наоборот!

– Ловлю на слове! – быстро сказал Чико. И даже засмеялся, так он тогда был доволен своей ловкостью, а потом уже совсем уверенно сказал: – Ну, это еще лучше! Потому что если мы теперь все трое в одну лапу… Тогда чего стоим?! – Он подбросил часы и поймал, сунул их в боковой карман кожуха и опять посмотрел на Мадам.

А Мадам, повернувшись к сержанту, сказала:

– А ведь он прав! Ведь вы там, дальше, долго нигде ничего не сможете найти. А здесь богатый рынок. И я вам помогу с ними договариваться. Я знаю их язык…

Дерзость какая, подумал сержант… И тут же подумал: пусть дерзость! И тут же сказал:

– Хорошо! Хотя я по-прежнему считаю, что всё это зря. И нужно догонять колонну!

И он хотел еще что-то сказать, но побоялся сказать глупость, так как очень волновался. Поэтому он просто взял Мадам под руку, и они пошли к городу, к рынку. Сержант и Мадам всю дорогу молчали, а вот зато Чико, тот болтал без умолку. Говорил о всякой ерунде, это, конечно, очень раздражало, но зато, думал сержант, теперь можно молчать, сколько хочешь, и это никого не удивляет. А день был солнечный, снег белый, воздух чистый…

А потом сразу р-раз! – и они вошли в город. А город сразу начинался рынком, и не простым, а толкучим! То есть шум, гам и тарарамам кругом – и это так везде! Грязь под ногами, в спину толкотня, и куда ты ни поверни, везде ряды затертых, тесных шкапиков, лавчонок, крам – и изо всех из них кричат, трясут, зазывают, нещадно божатся. Вот абаранки, крупник, сальцесон, товкачики, чернушка, здор! Вот кухан, ночвы, зедлики! А вот лохмотник ходит, предлагает, вот, все это не крадено, вот… Тьфу! Рванье такое, что и не представить! А вот вам и трофейные шинели, медвежьи шапки, сапоги. И даже оружие – шляхте сгодится. Но шляхта ходит меж рядами, цокает, дзекает и не спешит раскошеливаться. А вон две одетые в черное женщины тащат через толпу тяжелый, потемневший от времени и огня образ и собирают с народа медяки на починку сгоревшего в лихое время храма. Которые дают, а которые…

Мужик повернулся к святыне спиной, у мужика своя забота: в руках у него длинная жердь, на жерди рваная шапка. Пропала корова, рябая, хромая, протяжно гундосит мужик, кто видал, не отдал, вот хозяин стоит, уратуйте!

Но только мужика не слушают. Толкутся, ругаются, хватают, прицениваются. И тут же поют волочобники, и плачут жабраки о бедном Лазаре. А рядом, в снегу, перемешанном с грязью, брыкается коза: запихнул ей кто-то рога между спицами тележного колеса. Бранятся хозяева – хозяин телеги и хозяин козы. А вон кого-то уже бьют…

И это еще хорошо, что еще только начало торговли, потому что в храмах – церквах да костелах – еще идет служба и поэтому питейные пока что закрыты. Однако и так суеты предостаточно, Дюваль, Мадам и Чико с трудом пробирались в нещадно снующей толпе. Сержант смотрел по сторонам и грустно улыбался; его толкали, обгоняли, ему порой предлагали лежалый товар, объясняли, кричали… а он не понимал ни слова; он только понимал, что жизнь вокруг – чужая, и нет в ней места бывшему французскому гусару…