И это вторая причина, по которой он рассказал другу свою историю: он не только пытался понять, что с ним случилось, реальным оно было или нет, – еще он хотел, чтобы хоть один человек в мире знал, что произошло – по крайней мере, его версию того, что произошло, – чтобы хоть один человек в мире потом понял, куда он пропал. Скоро оно явится за ним, пусть он и не представляет, как. Скоро его кровь будет на полу и стене. Возможно, она поблекнет, а возможно, нет, но в любом случае это не важно, хотя бы для него, потому что к тому времени он уже умрет или исчезнет, а может, и то и другое сразу.

I

Ему дали блокнот, а адвокат одолжил механический карандаш из матовой стали с золотыми инкрустациями, которые, по его уверениям, были из настоящего золота. «Я вам это даю, – говорил адвокат, вручая карандаш, – чтобы вы понимали, насколько важен и серьезен вопрос, и чтобы вы постарались как можно лучше вспомнить все, что можете, и записали, что произошло на самом деле».

Адвокат придвинулся и посмотрел на него, не моргая, твердым взглядом. «Он моргает реже нормальных людей», – подумал он. Иногда ему казалось, что адвокат – вообще не человек, а только притворяется, причем плохо.

– Вопрос жизни и смерти, – сказал адвокат. – Вот как это важно.

Ладно, ответил он адвокату. Он постарается. Он вспомнит.

И теперь мужчина старается. «Все, что вы помните», – сказал адвокат. Если он чувствует, что должен что-то записать, но сам не знает, почему, то не надо думать, в чем дело, надо просто взять и записать. Разберутся потом. «Я ваш друг, – настаивал адвокат. – Я на вашей стороне». Остальные, говорил адвокат, будут на что-нибудь намекать, убеждать, что произошло то-то и то-то. Лучше позволить прийти настоящим воспоминаниям, чем выдумывать то, чего никогда не было.

– Я сам не знаю, почему я здесь, – признался мужчина.

– Хорошо. Как раз это мы и сможем понять, – сказал адвокат, постучав пальцем по блокноту. – Пишите. И не показывайте никому, кроме меня.

Врач сказал, что люди с травмой головы часто не помнят, что ее вызвало, не помнят дни до и после травмы. Но потом внутри что-то щелкает, и воспоминания налетают лавиной. Может, не все, может, далеко не все, но что-то. Было бы неплохо, если бы он вспомнил хоть что-то.

По оставшимся воспоминаниям о жизни ему было трудно поверить, что он сделал что-то плохое. Не иначе это какая-то случайность.

Он повторял это раз за разом любому, кто соглашался выслушать его. Они только кивали, будто хотели ему поверить, но не верили. Иногда его как будто даже опасались. Когда он сказал об этом адвокату, тот даже не потрудился кивнуть. Он не знает, о чем думает адвокат. «Не говорите мне. Просто запишите, – настаивал тот. – Все, что помните».

А если он правда сделал что-то плохое? Хочет ли он об этом знать?

Наверное, да. Даже если он совершил что-то очень плохое, скажем, убийство. Даже тогда, наверное, лучше знать, чем не знать. А сейчас мужчина даже не знает, кто он. Они называют его тем, кем считают, произносят имя, но он его почему-то не узнает. Как будто ему написали имя на лбу, и другие люди слово видят, а он – нет. Судя по всему, у него была нормальная жизнь, а потом вдруг черный провал. А после черного провала все уже кажется не тем, будто он ведет чью-то чужую жизнь. Как будто в него кто-то вселился. Или, может, он сам в кого-то вселился.

Еще врач предупреждал, что иногда не щелкает. Иногда невозможно узнать, что случилось на самом деле. Он пытался что-то почувствовать по этому поводу, волнение там или тревогу, но все еще находился под действием лекарств, так что с ощущениями было трудно. Чувствовать он начнет потом, когда уже будет поздно.

II

Когда он очнулся, то даже не знал, где находится. Глаза фокусировались с трудом. Подбородок болел, горло саднило. Он попытался несколько раз сглотнуть, но давился и только потом понял, что у него в горле трубка и сглотнуть по-настоящему не получится. Он вспомнил – если сейчас ничего не путает и не выдумывает на ходу, – что смотрел в круглый размытый свет, который медленно становился из ярко-белого бледно-оранжевым, как гаснущая нить накала.

Потом моргнул, и перед глазами все более-менее прояснилось. Вокруг возникло кольцо лиц, но нижних половинок лиц не было – он видел только глаза. Целый круг глаз, сосредоточенных, напряженных, уставившихся на него.

«Может, – подсказал кто-то потом, – это врачи, а лица скрывали хирургические маски?»

«Кто это предположил? – думает он теперь. – И почему они хотели, чтобы я в это поверил?» Так или иначе, в тот момент он не принял их за врачей. В тот момент он принял их за людей без нижних половинок лиц.

Они его напугали.

А потом эти полулицые люди начали издавать звуки. И напугало его еще больше.

Он потерял сознание.

* * *

Когда очнулся в следующий раз, стало немного лучше. Не было столько полулицых людей, столько глаз. Глаз вообще не было – по крайней мере, он их не видел. Он оказался один.

Он лежал в какой-то кровати, но не своей. Вокруг кровати на зафиксированном ролике висела занавеска, правда, ее кто-то сдвинул. Он видел все: белые стены, и металлический поднос, и блестящий пол. Как будто вокруг снова был настоящий мир. А не полумир с полулицыми людьми.

Он закрыл глаза. Возможно, спал. Когда открыл опять, увидел за изножьем кровати охранника у двери. Лицо у него казалось целым. Он сидел на стуле, сложив руки на груди. Дремал, прямой как картонка.

Мужчина попытался заговорить, но вместо слов раздались какие-то странные полузадушенные звуки. Трубка все еще в горле, понял он только тогда, а щеки непослушные, словно трубку эту приклеили к лицу клейкой лентой.

Теперь охранник проснулся, уставился на него и заговорил в наплечное радио.

Перед глазами все поплыло.

Последнее, что произошло, прежде чем у него не закатились глаза, – радио охранника затрещало, и нижняя половина его лица стала исчезать, а потом, к счастью, мужчина в кровати потерял сознание.

Возможно, между этими моментами – между тем, как он проснулся в первый раз, и тем, как проснулся во второй, и тем, как проснулся в третий раз, – ему что-то снилось.

Но если сны и были, теперь он их не помнит. Ни единого. Но уверен, что если бы помнил, то они бы оказались кошмарами.

Немного погодя до него кто-то легонько дотронулся. Потом, очень аккуратно, его начали трясти.

– Милый, – сказал женский голос. – Милый, проснись.

Это был голос его матери. На миг ему показалось, что он в постели у себя дома, спит, а она будит его в школу. Так она его всегда и будила. Сперва легонько касалась, а потом аккуратно трясла. Но почему она не звала его по имени? И как его, кстати, зовут?

– Милый, – сказала она снова, настойчивей, и он открыл глаза.