Он явно настроен на лирический лад и продолжает нести что-то мифологическое, местами переходя на муданжский, а местами и вовсе напевая. Я ныряю ему под мышку и прижимаюсь к нему виском где-то в районе нагрудного кармана, слушая, как наполняются и сжимаются его большие лёгкие, и стараюсь впитать этот ритм в подкорку, чтобы жить дальше в согласии с ним.

Я начинаю чуять запах своих духов – Алтонгирел заставил попрыскаться одними из дарёных. Это странно, потому что обычно я не чую тот аромат, который на мне, и оттого всегда боюсь переборщить. Кажется, это и произошло, потому что запах вдруг становится ужасно сильным, я принимаюсь вертеться и обнюхивать себя – как же так вышло, что вдруг почуяла?

– Слушай, – говорю, – это от меня так?..

– Черёмуха, – с блаженной улыбкой идиота отвечает Азамат. – Весной в столице всегда цветёт черёмуха. Ты удачно выбрала духи, в запахе черёмухи всё счастье весны. Из зимней стужи прочь мы вышли без потерь...

И он снова принимается что-то напевать, прижимая меня поближе. Какое это странное сочетание: ночь, горы, холодный ветер, огни впереди, густой запах цветов и басовитое мурлыканье над ухом – мне кажется, эта картина будет вспоминаться мне теперь всякий раз при слове «надежда» .

Мы вытряхиваемся из кабинки прямо на дорогу, и я очень радуюсь, что надела сапожки – грязь под ногами та ещё.

– Не в лужу? – заботливо спрашивает Азамат. У него не было особенно времени смотреть, куда я спрыгиваю из шустрой кабинки.

– Не более, чем везде вокруг, – пожимаю плечами.

Половина команды уже здесь, другая следует за нами, но нам никто, кроме Алтонгирела не нужен, а он прибыл первым. Они с Азаматом обмениваются решительными взглядами, и мы снимаемся с места, а с нами примкнувший Тирбиш.

Собственно, эта дорога, как мне объясняют, окружает город, и от неё через более-менее равные промежутки идут радиальные улицы, а в центре всего как раз и стоит дом Старейшин. В муданжском языке это здорово устроено: всякие слова типа «дом» , «человек» , «зверь» , «работа» могут присоединяться к чему угодно в качестве пояснения. Например, «устройство человек» – механик, «спать мебель» – кровать, и так далее. Вот и «Старейшины дом» мало чем отличается от, скажем, «куры дом» , то есть курятник.

Дома вокруг одно – и двухэтажные, построенные, как мне объяснили, из самана. Они очень забавные, как игрушечные, все такие закруглённые с углов, с балконами и нишами в неожиданных местах.

У третьего по счёту дома от окружной дороги мы останавливаемся. Это дом Тирбиша. Он заходит внутрь ненадолго, мы видим только силуэты в освещённом, но зашторенном окне, а потом выходит вместе с мужчиной постарше, скорее всего, отцом. Мужчины раскланиваются, обмениваются приветствиями, пока Тирбиш выгоняет машину. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не заржать: представьте себе внедорожник без верха, который растянули вширь почти вдвое, на колёсах от трактора. Мы грузимся внутрь, Азамат ворчит, что с удовольствием прошёлся бы по городу пешком, всего-то час ходьбы до центра, но Алтонгирел ему веско возражает, что он тут не один, а в темноте да по слякоти пусть его враги ходят. Задорная машинка проявляет себя прекрасно: не знаю уж, какая там дорога, но не трясёт вообще, как по озеру плывём.

– Хорошо справляется, – говорит Азамат затылку Тирбиша, хлопая по сиденью.

– Ну! – охотно соглашается Тирбиш. – Недаром же я у вас учился!

Дальше я понимаю плохо, но видимо фишка в том, что машину эту Тирбиш собирал сам, а у Азамата их на счету сотни. Интересно, тоже все на скамейки похожи?

И вот мы у дома Старейшин. Это очень простое здание, одноэтажное, прямоугольное, только чуток сглаженное по углам, крыша из какой-то странной блестящей черепицы, окон мало, и они сдвинуты к торцам, а посередине вообще нету. Стоит дом на высоком фундаменте, к дверям надо по лестнице довольно круто подниматься. Как же эти стариканы-то восползают?.. Но времени задумываться у меня нет, да и вообще, стоит переключиться на какие-нибудь более благородные помыслы. Соринку у мужа из волос вынуть, например, типа внимание проявить. Хом у него взять, напялить.

Он искательно заглядывает мне в глаза, я сжимаю его руку, мы синхронно делаем глубокий вдох и ныряем в двери.

В доме тепло, даже душновато, и смердит какими-то благовониями. Я ожидала чего-то в таком духе и запаслась леденцами от головной боли, которая у меня всегда начинается от всяких ароматических палочек. Брат в детстве на основе этого делал вывод, что я настоящая нечисть.

Азамат не дрожит, ещё не хватало, но движения у него дёрганые, неуклюжие. Войдя, мы оказываемся в маленьком тамбуре, где положено оставлять обувь. Мужикам-то хорошо в носках, а я что-то не подумала... и духовник не сказал ничего, конечно. Такие сапоги, как у меня, с мягким ворсом внутри, лучше теплоизолируют если между ними и ногой ничего нет, тогда и нога не потеет, вот я носков и не надела. Ну ладно, буду босиком, хоть не запарюсь в пальто, может быть. В противоположном ото входа конце тамбура отодвигается занавеска, из-за неё выходит молодой человек в традиционном халате и приглашает нас внутрь. Кстати, Алтонгирел тоже вырядился, да и Азамат мою рубашку надел, а с гизиком он так и не расставался.

За занавеской длинная зала, и мы оказываемся прямо в центре. Мебели тут почти нет, только вдоль торцовых стен комоды, а под дальней от нас стеной на возвышении на больших подушках восседают все восемнадцать Старейшин. Они все действительно выглядят старыми. Половина из них носит жидкие длинные бороды и усы, переплетённые лентами и гизиками и унизанные бусами (в том числе, кажется, драгоценными), другая половина – чисто выбритые. Практически все седые, причём абсолютно белоснежной сединой. На них богато вышитые халаты, яркие штаны и длинные мягкие сапоги, на некоторых ещё те самые шапки с башенкой посередине. Комната ярко и равномерно освещена жёлтыми лампами, встроенными заподлицо в потолок.

Азамат и Алтонгирел (а Тирбиш с нами не вошёл) поясно кланяются, и я повторяю за ними, поскольку не получаю никаких других инструкций.

– Азамат Байч-Харах, – скрипуче говорит сидящий напротив меня огромный дед с золотой цепочкой в бороде.

Азамат делает два шага вперёд и садится на колени.

– Алтонгирел, ученик Изинботора, – называет дед. Алтонгирел тоже идёт вперёд, но занимает место не рядом с Азаматом, а у ног одного из бритых Старейшин поближе к левому краю, красивого, статного и не очень старого ещё мужчины. И тут же принимается ему что-то нашёптывать. Тот кивает и громко говорит:

– Элизабет Гринберг.

У него такой сильный муданжский акцент, что я еле опознаю своё имя. Иду вперёд и сажусь рядом с Азаматом, дико озираясь – а вдруг я должна что-то другое сделать? Но вроде нет.

Старейшины принимаются перешёптываться, потом дядя напротив меня (видимо, местный церемониймейстер) спрашивает:

– А это твоё имя – что?

Я с некоторым трудом соображаю, что он хочет получить значение. С надеждой гляжу на Азамата, но он не реагирует, смотрит перед собой, хотя вроде не в прострации.