И в другом отношении демократически-коммунистическое управление, заведенное Омаром, оказалось лишь грезами: не раз эта идеальная равноправность всех мусульман уступала пред грубым напором действительности. Дело в том, что арабы, как и всякий юношески мощный народ, ощущали инстинктивное отвращение ко всем принадлежавшим к чуждой нации, и это нерасположение разрасталось у них кроме того по естественному чувству презрения победителя к побежденному. Новообращенные из персов и сирийцев поняли вскоре, что принятие арабской религии далеко еще не приравнивало их к арабам-покорителям. По древним арабским обычаям, дабы быть принятым в круг покорителей, надо было примкнуть к одному из племен; но такие переметчики инородного происхождения и в доисламское время никогда не считались совершенно равными с настоящими членами племени. В глазах гордых сынов пустыни, кичившихся истой своей арабской кровью, они почитались едва ли выше вольноотпущенных рабов; как и эти, они становились в положение клиентов и находились в известной зависимости от своих покровителей-господ, которые глядели на них сверху вниз и относились к ним полупрезрительно. Со временем, конечно, удавалось выдвигаться и им благодаря личным достоинствам, но подчиненное положение клиента, по крайней мере в более древнюю эпоху, никогда не забывалось совершенно; достаточно одного примера: даже Тарик, покоритель Испании, бывший когда-то рабом Мусы, должен был в качестве клиента терпеливо выносить побои от своего покровителя.

Как ни недолговременно просуществовала система Омара в полном ее объеме, но под давлением могучей энергической волны, направлявшей неуклонно и сглаживавшей взаимные противоречия религиозной основы и национальных побуждений, владычество ислама и арабов было обеспечено на целое столетие и закреплено над покоренными народами. Проведено было раз навсегда резкое отличие между приказывающим — правоверным, и повинующимся — неверующим, работающим для своего господина. В некоторых частностях форма могла изменяться, но содержание, дух государственного строя и поныне не изменились во всех истинно мухаммеданских странах. Конечно, этому много поспособствовало устройство войска, которое даже и по внешней форме очень долго не подвергалось никаким изменениям. Везде, где только существуют мусульманские воины, неверные не имеют права носить оружие; очень естественно поэтому, что мужественная гордость — принадлежность одних, а раболепство — других — укоренялись в течение целых поколений все прочнее и пропасть между обоими наслоениями населения становилась все шире. Наконец, когда под этим все возрастающим давлением подобных отношений большинство покоренных обращаются в ислам, силы арабской расы иссякают, а появляющиеся на историческом горизонте новые мощно-юношеские народы набрасывают и на победителей и на побежденных общее ярмо. И, в свою очередь, начинают они постепенно применять положения Омаровы к другим нациям — будь это в Индии, в Малой Азии или же на полуострове Балканском.

Но до наступления окончательного упадка еще долгое время предстояло арабам совершать необычайные успехи и покрыть свое имя неувядаемым блеском. Конечно, если взвесить последствия и влияние религиозного и политического владычества арабов, сообразуясь с полученными ныне результатами, можно, пожалуй, прийти к выводу, что возникновение ислама было несчастьем для человечества. Тем не менее при начертании системы Омар руководился в сущности чисто гуманными взглядами. Охотно отмечаем снова, что бездельная жестокость была чужда характеру араба; равным образом никогда не приходило ему в голову навязывать свою религию тем, кои по предопределению Божию настолько слепы, что не в состоянии познать всей возвышенности ее целей. Но эта презрительная терпимость к иноверцам, будь она в десять раз сноснее, чем страсть к насильственному обращению ревнителей Христовой веры, приводит к заключению, что существование покровительствуемых данников было обеспечено не чем иным, как желанием воспользоваться плодами их трудолюбия. Продолжая приведенное сравнение, арабы не были, конечно, настолько глупы, чтобы сразу зарезать курицу, несущую им золотые яйца; но они не были также в состоянии уравновесить свои притязания сообразно с экономическим положением покоренных земель. Настолько, однако, прозорливости хватало и у них, чтобы не заметить вскоре, что производство, зависящее прямо от известных методов культуры, какими велось сельское хозяйство в Ираке и Египте, не могло выносить ни произвольного вмешательства, ни полнейшего запущения. Не прошло и 50 лет после покорения, как победители предприняли меры к восстановлению полуразрушенных, по необходимости в военное время, а позже — по нерадению, водяных сооружений. Одного они не могли себе уяснить: ошибочности всей системы податной операции. Дело не столько в абсолютной высоте нормы податей, сколько в ошибочности самого правила, по которому вообще не обращалось никакого внимания на действительный доход; раз навсегда неизменно расценены были платы — поголовная и по пространству. Подобная система мало-помалу высасывала все соки из самых богатых провинций, по преимуществу в тех странах, где постоянные войны и без того разоряли население, подвергая его значительным потерям. А между тем все жители каждого округа обязаны были по закону круговой ответственностью по взимаемой с них подати. Разорение каждого отдельного лица падало таким образом одновременно и на его соседей; поэтому естественно, что с самого раннего периода стало замечаться постоянное уменьшение податных доходов. Но при этом потребности двора и чиновников нисколько не уменьшались, так что даже постепенное развитие торговли в широких размерах при Аббасидах не могло уравновесить чрезвычайно быстро возрастающего обеднения поселян. Приходилось, понятно, всякому ждать со страхом конца, тем более что в позднейшее время владычества Аббасидов уже предвиделось распадение государства по другим многообразным причинам. И все-таки нельзя утверждать абсолютно, что мысль Омара — прокормить мусульман при помощи неверующих — была главною причиной окончательного опустения всей Передней Азии. Последний удар нанесен был нашествием монголов. Египет, которого они не коснулись, мог при более благоразумном хозяйстве и ныне обретаться в блестящем положении. Но что арабы с их хищническим замашками, положенными в основу податной системы, во всяком случае, споспешествовали этому упадку и в то же время вырыли могилу и собственному своему владычеству — это несомненно.

Однако арабы сделали нечто большее, чем просто прожить столетия два на счет своего ближнего. Уже не раз в течение нашего повествования мы указывали, в каком страшном состоянии упадка находились восточные провинции греческой империи и государство Сассанидов перед завоеванием их мусульманами. Там и здесь царило вышколенное, но одряхлевшее, никогда не заботившееся о потребностях народа, чиновничество; церковные порядки были просто невыносимы; самая цивилизация, доведенная до высшей степени утонченности, не была оживляема никакими высшими духовными стремлениями. Словно зигзагами молний пронесся над этими странами арабский народ, пышущий юностью и мощью. Не следует забывать, что эта эгоистическая и варварская, но умная и склонная к развитию раса, со всеми ее недостатками и преимуществами, была носительницею новой религии. При всей национальной ограниченности основных понятий богопочитания вероучение это положило предел неприличному двубожию среди христианских монофизитов, а персов освободило от всей невыносимой тяжести гнета иерархии государственной церкви. Вот что вдохнуло новую жизнь в одряхлевшие страны. Даже негодование, возбужденное по религиозным и национальным побуждениям ввиду насильственного вторжения, послужило к спасительному пробуждению; здоровая кровь естественно развивавшегося народа действовала освежающим образом на погруженные в дремоту остатки персов, арамейцев и коптов. Полигамия в соединении с постоянными военными походами в разнообразнейшие страны ускорила прирост арабов в покоренных странах в неслыханных доселе размерах, а правило степей, что законность происхождения зависит не от матери, а от отца, способствовало везде к возникновению смешанных рас. В некоторых местностях, как, например, в западной Персии, а впоследствии в Испании, это скрещивание дало счастливые результаты, и арабский основной элемент через примесь чуждой крови скорее развивался, чем вырождался. Конечно, и араб никогда не был в состоянии отрешиться от своей натуры; исконная семитическая узость религиозных и политических взглядов налагала не раз свою тяжкую руку на народы Средних веков. И ныне ислам, если не брать в расчет необразованные народы, для которых он более или менее еще пригоден, составляет непреоборимую препону для всякого прогресса, всякого возрождения. Было бы, однако, великим заблуждением считать самый факт существования Мухаммеда гибельным для дальнейшей судьбы Востока. Еще до появления арабов персы заняты были самоистреблением, а восточное христианство уже в течение целых столетий выказывало свою полную неспособность цивилизовать эти страны. Если даже смотреть на историю просто как на борьбу за существование, в которой прав всегда сильнейший, и в таком случае нельзя не признать, что для народностей Малой Азии становилось истинным благословением, когда арабы положили основание для новой, единственной существовавшей в Средние века цивилизации. Действовали они столь же благотворно, как и германцы, разбившие вдребезги древнюю Римскую империю. В обоих случаях, конечно, новые люди поступали довольно жестоко. В то же время как германизация Запада, нельзя же этого скрыть, привела покоренные народы к зимней, положим, очень здоровой, спячке, изворотливые, подвижные и хитрые семиты способствовали посеву блестящего, хотя и быстро промелькнувшего, весеннего расцвета, доставившего тем не менее всему человечеству довольно прочные плоды. Чем обвинять ислам за быстроту его увядания, следует скорее быть ему признательным за то, что послужил могучим посредником для передачи греческих знаний и восточного образования в эпоху, когда отношения между королевством немецким и халифатом кордовским были приблизительно такие, какие существуют ныне между Россией и Францией.