Мы с Пьером, Филиппом, Клодом и Натали пили утренний кофе, когда вошел дедушка, чисто выбритый и одетый. Мы встали, приветствуя его. Он не выспался. Держался он очень прямо, но с тем усталым, изнуренным видом, который временами подсказывал нам фразу: «Все же, знаешь, ведь ему как-никак девяносто три года…» Он сел с нами за стол. Произнес: «Я плохо спал». И сразу после этого тихим, словно виноватым голосом добавил: «Думаю, продавать надо». Наступила долгая пауза. Мы не могли взвалить на него одного тяжесть ответственности за самое трудное в истории семьи решение. «Я тоже так думаю», — сказал Пьер. И Клод, и я высказались в том же духе. Филипп молчал, разведя руки в жесте, выражающем бессилие. Думаю, он предпочел бы лучше умереть вместе со всей родней, подобно тому, как гибнет капитан вместе со своим кораблем, с флагом на мачте и гимном на устах. Было почти что-то похожее на умиротворенность, несмотря на весь ужас момента в этом, наконец принятом решении. Страх неизвестности уступил место срочной необходимости принимать конкретные меры. Пьер взял карандаш и бумагу и стал писать на нем даты и фамилии людей, с которыми надо было посоветоваться, детали, которые надо было проследить. Клод составил список — ставший короче пятнадцать лет тому назад и еще короче пять лет тому назад, — список сторожей, садовников, возчиков, которым следовало выплатить, в зависимости от стажа работы на нас, денежные вознаграждения и пособия. Он добавил к ним стариков, пенсионеров, сестер из приюта, пять или шесть гимнастов — когда-то он обзывал их фашистами, — оставшихся от Общества Плесси-ле-Водрёй, которое имело наш девиз: «Услады Божьей ради». Мы не могли уйти, не позаботившись о них. Дедушка сидел за столом молча, не шевелясь, погруженный в свои мысли или воспоминания. Вдруг его охватило волнение. Он сжал руку Пьера, сидевшего справа от него, и руку Клода, сидевшего слева, и тихо произнес: «Есть в жизни одна важная вещь: семья. Оставайтесь едины».

Переезд отнял у нас много сил. Так много, что мы уже ничего не испытывали, находя в шкафах разбитые вазы и разрозненные подшивки журнала «Иллюстрасьон» за давно прошедшие годы. В них можно было обнаружить среди портретов немецких принцев крови и принца Уэльского, между информацией об окончании дела Дрейфуса и о первых аэропланах, фотографии наших прабабушек в невероятнейших платьях, очень насмешивших Веронику. А я читал все эти сокровища, вместо того чтобы их выбрасывать, и Пьер ругал меня. Он хотел, чтобы я помогал ему снимать портрет герцога и пэра Франции кисти Шампеня или разбирал бесчисленные колоды карт, которыми дедушка раскладывал свои вечерние пасьянсы, которые, хотя он и называл их удачными, сходились у него лишь в одном случае из четырех. Занятые уничтожением нашего прошлого, мы в течение целого года нашей жизни не решались ни глубоко вздохнуть, ни заговорить друг с другом. Мы делили между собой старинные часы, комоды в стиле Людовика XV, раздавали охотничьи рога, ставшие никому не нужными. Сотни людей, целые поколения, воспитанные в культе прошлого, оставили после себя, подобно морене, остающейся после схода ледника, следы мира чудес и печалей, сотканного из воспоминаний; нам пришлось немало потрудиться, чтобы попытаться их стереть. Мы испытывали не только грусть, но и что-то вроде стыда. Имели ли мы право для собственного комфорта и удобства выбрасывать в небытие это прошлое, которое Бог, семья, история — а не одно ли и то же все это? — нам доверили. Мне вдруг стало понятно и близко отчаяние Филиппа. Сколько раз сомнение наполняло меня при виде фотографии или пожелтевшего венка, вынутого из-под стеклянного колпака! Тогда Пьер или Клод, страдавшие не меньше меня, но более мужественные, хлопали меня по плечу и говорили, что дед ждет меня под липами, чтобы пойти прогуляться вокруг пруда, брали у меня из рук ненужный, но священный предмет и выбрасывали его, за меня, в мусорное ведро на кухне. Мы читали в свое время много книг, где братья, родные и двоюродные, воевали друг с другом. У нас же, быть может, во исполнение заветов деда, все было иначе: на нас обрушивался весь мир, само время и история оборачивались против нас, но мы любили друг друга.

Время от времени в Плесси-ле-Водрёй приезжали вежливые и очень мудрые люди, которые обходили все залы, склонялись над столиками, над пузатыми комодами, над креслами «бержер» в стиле Людовика XV, вглядывались в портреты маршалов, награжденных орденом Святого Духа, и кардиналов в пурпурных мантиях. Это были эксперты. В их замечаниях и взглядах читалось восхищение великолепием мест и легкое презрение к посредственности собранных там предметов. Надо сказать, что после примерно двух веков разделов имущества и раздач в приданое, настоящих ценностей в доме осталось не слишком много: комоды были подделками, а портреты кардиналов — копиями. Оригиналы были в Лондоне, в Нью-Йорке, на виллах в Каннах и во Флориде, в музеях Детройта или Чикаго, в сейфах, быть может, на Багамах или в Швейцарии, в лучшем случае — на потрескавшихся стенах разрушающихся дворянских гнезд где-нибудь в глуши Вандеи или Бургундии, куда они случайно попали по завещаниям или в виде компенсаций за недвижимость. Дедушка вспоминал, что во время разделов имущества предшествующими поколениями и его дед, у которого было девять братьев и сестер, не считая тех, что стали священнослужителями или умерли в детстве, отдал кому-то из них две картины Гейнсборо, другому — три кресла работы Жакоба или Ризнера, третьему — коллекцию фламандских гобеленов. С годами, чтобы просуществовать, жители Плесси-ле-Водрёя постоянно беднели. В течение XIX века и в начале XX мы ничего не продавали, но все делили. Так наши вазы, мебель и прочие вещи разлетелись по всему свету. Ничего не осталось от золотого сервиза, подаренного Петром Великим, ничего — от тридцати шести кресел, обитых гобеленами, на которых мифологические герои успешно сражались с фантастическими животными. Одно из кресел кто-то видел в чьем-то доме близ Ньора, другое находилось у внучки дяди Адольфа, которая жила в Мазаме, а еще три — в Ферьере, у Ротшильдов. Мы только успевали удивляться: оказывается, мы жили среди подделок. Отменный вкус, которым мы так гордились в нашем роду, развивался в окружении фальшивых предметов. Огромный красный пуф с кисточками, служивший обрамлением кадке с пальмой, большой письменный стол испанской работы, портрет Людовика XIV в доспехах и с лентами, в котором мы упорно угадывали кисть Риго, рассмешили посетителей, и они посоветовали нам поскорее отделаться от них на каком-нибудь провинциальном аукционе. От снятых картин на стенах оставались неприятные пятна, в зависимости от недополучения солнечных лучей или пыли, то темные, то светлые. Нам негде стало присесть. Из служебных помещений принесли стулья с плетеными сиденьями и некрашеные столы. Сидя кружком в пустоте, угнетавшей нас с каждым днем все больше и больше, мы вступали в чуждый нам мир: прожив всю жизнь среди старинных кресел и безделушек, мы чувствовали себя теперь актерами, играющими современную пьесу без декораций.

Мы приучались к ощущению тревоги. Не только из-за несчастий и горя, как это бывает у всех. Я имею в виду тревогу, ранее нам неизвестную. По ночам мы вдруг просыпались в поту, с сердцем, сжатым железным обручем. Так современный мир шутил над нами. Дедушка не просыпался, он не спал совсем. Мы слышали, как на рассвете он ходил среди шороха и тихих стуков по коридорам замка: протянув руки в темноте, он шел на ощупь, вдоль стен, лишившихся картин и охотничьих трофеев.