От Юбера дедушка мысленно переходил к кончине дяди Анатоля, к кончине тети Ивонны, к гибели моей прабабушки, упавшей с лошади на перекрестке Зеленых Деревьев, к гибели прабабушки моей прабабушки, которой отрубили голову на гильотине. Поистине, мы только и делали, что умирали. В семье все кончали тем, что умирали. Но никто никогда никого не забывал. Вот эта-то удивительная память, коллективная и мистическая, и формировала род, фамилию, замок. И именно эту цепь, натянутую поперек хода времени, нашего вечного противника, хотел сохранить мой дед.

А цепь обрывалась.

На протяжении пятидесяти или шестидесяти лет, в том числе через посредничество Альбера Реми-Мишо, возникали предложения купить у нас Плесси-ле-Водрёй. Один за другим некий великий русский князь, затем Василий Захаров, герцог Вестминстерский, в ту пору, когда он собирался жениться на мадемуазель Шанель, Чарли Чаплин, некий греческий судовладелец предлагали нам постоянно растущие — во всяком случае, номинально — суммы в обмен на наш дом. Мы даже не отвечали, а если и отвечали, если и не руганью, то, во всяком случае, в обидных, сухих, резких выражениях, почти оскорбительных для людей, которые в конечном счете, может быть, несколько неуклюже — хотя трудно себе представить, что герцог Вестминстерский или великий князь Владимир не умели жить, — скорее оказывали нам честь. «А наша фамилия? — ворчал дед. — Может, они хотят заодно купить и фамилию нашу?» Теперь же предложения о покупке исходили не от великого князя, не даже от актера или крупного судовладельца. Теперь они исходили от скупающей недвижимость компании с американским капиталом и совершенно диким сокращенным названием, что-то вроде К.О.П.А.Д.И.К. или Ф.О.Р.А.Т.Р.А.К. Надо было видеть, с каким презрением и гневом выплевывал эти слова мой дед. Лет десять или пятнадцать спустя эта же компания установила контакт с такими крупными фирмами, как Общество морских купаний и Средиземноморский клуб. Они хотели получить замок со всеми окружающими его землями и со всеми деревьями, чтобы построить отель в стиле роскошного постоялого двора или сельского развлекательного центра, где клиенты занимались бы конным спортом, играли бы в теннис или гольф, купались бы в бассейне, который чересчур элегантные господа, вылезавшие из белых «мерседесов», предполагали разместить сразу позади каменного стола. На это время мы отвели деда в комнату, чтобы спасти его от апоплексического удара. Пьер, бледный от волнения, вел переговоры с советниками и экспертами, менявшимися каждую неделю и представлявшими филиалы и холдинги со взаимозаменяющимися пышными названиями, элементы которых встраивались друг в друга, чтобы эпатировать клиентов и сбивать с толку налоговую службу. Они жонглировали названиями массовых развлечений, аэропортов и шоссейных дорог, бравших начало у них в устах подобно тем алмазным рекам, что выходили из уст принцесс в персидских легендах. От перечислений миллионных сумм Пьер становился задумчивым, а Вероника с Бернаром подпрыгивали от возбуждения. Но нет, это было невозможно. Уже и теперь мы не чувствовали себя в одиночестве, когда попивали кофе за каменным столом. Нас окружали тени, но не тех из нашей семьи, что ушли в мир иной, а привидения чужаков, возникавших из будущего. Замок был еще наш, а уже толпа незнакомых игроков в гольф в фуражках и довольно вульгарных теннисистов бесцеремонно расталкивала нас. Мы все колебались, упирались. А те чувствовали ситуацию. Миллионов становилось больше. Увеличение цены подталкивало нас к решению, но, разумеется, противоположному. «Разве честные люди могут сегодня предлагать одну цену, а завтра вдвое больше только потому, что с первой мы не согласились?» — говорил с гневом дедушка. Он умолкал на минуту, делая вид, что размышляет. Ему представлялись отвратительные картины, подобные искушению святого Антония, только несколько иного рода: люди в плавках или в брюках на подтяжках, солнечные ванны, аккордеоны… Тут дед взрывался: «Они будут способны играть в шары перед часовней, распивая отвратительные напитки, привезенные из Америки». Невозможно. Мы говорили «Нет». К удивлению покупателей, которые шли даже на то, чтобы еще какое-то время мы оставались на месте, организуя отдых в качестве массовиков-затейников.

Победа! Мы оставались на месте. Молния вызвала пожар, и часть леса сгорела. Мы потеряли еще сотни тысяч, а может, и миллион франков. Мы брали деньги под залог и в долг. Теперь мы уж точно знали, что беда неминуема. Мы могли даже примерно подсчитать момент, довольно близкий, когда у нас не хватит денег ни на жалованье Жюлю, ни на налоги, ни на то, чтобы оплачивать электричество и телефон, установленный дедушкой в начале XX века, установленный по легкомыслию, как он теперь считал, раскаиваясь в содеянном. Анна-Мария присылала деньги, полученные за фильм, где она появлялась в купальнике и в ночной рубашке, о чем мы, естественно, не говорили деду. Тетя Габриэль и Пьер выскребли все из ящиков семейства Реми-Мишо, чье огромное богатство когда-то так возмущало дедушку. Но все это было каплями в потоке, уносившем и нас, и замок вместе с нами. Филипп, всегда несколько экзальтированный и любивший производить эффект, приехал в одно прекрасное утро, когда мы сидели за столом и пили утренний кофе, — к счастью, дедушке всегда приносили ранний завтрак в его спальню, но зато все остальные из-за нехватки прислуги спустились в столовую, — и бросил на стол, рядом с тартинками, свернутую газету, где сообщалось, что в Нормандии семейство Сент-Эверт взорвало динамитом свой замок времен Генриха IV, чересчур перестроенный около 1880 года баснословно богатой старушкой, урожденной Руфью Израэль, и имевший довольно противный вид. «Прекрасно отделались», — проговорил Пьер, не отрывая глаз от чашки. Но в голове Филиппа, быстро загоравшегося по любому поводу, мысль продолжала работать. Ему не казалась ужасной идея катастрофы, которая положила бы конец эпохе и режиму, брошенному генералом на произвол судьбы. Генерал — в своем имении Коломбе, социалисты — у власти, а Плесси-ле-Водрёй в пламени пожара — такой набор бедствий нравился Филиппу. Разве такие сумерки богов в нашем узком масштабе были бы не лучше, чем уйти на цыпочках, оставив Жюлю под ковриком ключи для будущих хозяев в цветастых рубашках и с модными идеями в голове? Клод поднял бровь, пожал плечами: поистине, Филипп оставался верен себе.

Эта смесь неуверенности и беспокойства сильно отражалась на нашем настроении. И «Тур де Франс», и погода, и зеленый горошек, и молоко, и наши взаимоотношения с задержавшимися в замке сторожами и садовниками, и вежливость молодых, и нравы в самой семье, одним словом, все, буквально все как-то изменилось, стало другим. Груши стали не такими вкусными. Дедушка всегда был знатоком и любителем груш. Он различал все сорта по виду чуть ли не с закрытыми глазами по вкусу, по запаху и на ощупь. И все они стали хуже. Мы все удивлялись. Груши всегда были гордостью Плесси-ле-Водрёя. Пьер провел расследование. И обнаружил, что груши из нашего сада наши садовники, которых мы не могли достойно оплачивать, продавали в Анже и в Ле-Мане. А нам подавали груши, привезенные из Парижа.

Бывает, что и в научных теориях, и в формах искусства, и в государственном управлении, и в обществе, и в семьях — везде, где до того все делалось гармонично и по строгим правилам, в какой-то момент наступают сбои и невнятица. Люди начинают придумывать средства от этого, предлагают всякие замены, гипотезы, направленные на исправление положения, всевозможные усовершенствования, причем иногда результат оказывается положительным. У истории бывают закаты, порой стоящие первоначальных подъемов. И победные взлеты под занавес. Юстиниан, византийский генерал Белизариос, Гегель стали заключительными этапами своей эпохи, воплотив в себе высшие ее достижения. И все равно Римская империя пала, философия пришла в упадок. Идея судьбы в тысячах своих формах занимает умы людей, и я думаю, что происходит это от странного сложения воедино разрушительных сил, от невозможности остановить то, что катится по наклонной в пропасть. Латают одну дыру, появляются десять новых. Вроде бы кораблю удалось избежать мели, но шторм в это время усиливается. Упадок, маразм, разложение, похоже, питаются какими-то своими внутренними резервами. Против износа все бессильно, и ничто не может остановить течение времени. Именно его мы использовали, чтобы создать нашу мощь, но оно же обернулось против нас, отбросив нашу семью в прошлое, которое мы так любили. Оно воссоздавало в иных местах новые теории, сверкающие видения, порождало восхитительные надежды. А мы разваливались и летели вниз. Услады Божьей ради. Мы понимали, что никогда больше не насладимся вкусом груш из Плесси-ле-Водрёя, вкусом прелестным, но утраченным, прелестным и утраченным, прелестным, потому что утраченным.